На войне как на войне - Курочкин Виктор Александрович. Страница 14

Домешек снисходительно похлопал Щербака по плечу.

– Это тебе наперед наука, Гришенька. Не ходи по богатым домам. Добродетель, подобно ворону, гнездится среди развалин. Пойдем-ка в ту убогую хатенку. – Наводчик оглянулся на Саню и подмигнул: – А девочка-то дай бог, лейтенант…

– А чего в ней хорошего? Аптекарша какая-то, – буркнул Саня. Если б наводчик спросил его, почему аптекарша, он вряд ли ответил бы. Это слово случайно подвернулось на язык и так же случайно соскочило. Но Домешек не спросил: он, втянув голову в плечи, ринулся через дорогу к беленькой, с перекошенными окнами хатенке. В хату экипаж ввалился гуртом и сразу же, как ошпаренный, выскочил из нее. В хате на столе лежал покойник под холстиной, у головы и ног горели свечки. Около покойника старик в железных очках читал псалтырь.

– Ужас как боюсь покойников, меня даже озноб пробрал, – сказал Домешек.

– Я тоже их боюсь, – признался Саня.

– Черт старый, нашел время умирать, – озлобленно проворчал Щербак.

– А почему ты думаешь, что это старик? – спросил его Бянкин.

– А кто ж еще в такое время умирает своей смертью?

Экипаж вытянул шеи и стал высматривать, где бы еще попытать счастья. Но в это время закричали: «По коням!»

Ефрейтор вытащил мешок с хлебом. Разрезал буханку, потом откуда-то извлек грязный, завалявшийся кусочек сальца, поскреб ножом и разрезал на четыре дольки.

– Голод – лучшая приправа к хлебу, – сказал Домешек и целиком отправил свою пайку в рот.

– Надо бы и Гришке пожрать. Ты его подменишь? – спросил ефрейтор наводчика. Домешек кивнул головой.

Малешкин без аппетита жевал хлеб и думал о богатом доме, о красивой неприветливой хозяйке и сам себя спрашивал. «Почему они такие жадные и черствые? Или действительно с фрицами якшались? Или она и в самом деле попова дочка?»

– А ты это здорово, Мишка, сказал, что добродетель гнездится в развалинах. Ты это сам выдумал? – спросил Саня.

– Читал где-то. А где – убей меня, не помню.

Малешкин с любопытством посмотрел на своего наводчика.

– Ты здорово начитанный. Почему тебя не пошлют в офицерское училище?

– Посылали, даже приняли, а потом выгнали.

– За что?

– Потому что я сугубо гражданский человек, – не без гордости заявил Домешек.

Бянкин усмехнулся:

– Он мечтает стать фигфаком.

– Сколько я тебе долбил, идиоту, что буду сапоги шить, – и Домешек запустил в ефрейтора коркой.

В конце этого длинного несчастливого села они увидели подбитую «пантеру». Снаряд попал в борт и проломил броню. Неподалеку от танка застрял в канаве бронетранспортер. В нем валялись зеленая с рыжими пятнами куртка и каравай белого хлеба. За поворотом дорогу перегородило самоходное орудие «фердинанд». Саня увидел его впервые и разочаровался. Пушка у «фердинанда» была обычная, как у «тигра», – восемьдесят восемь миллиметров, с набалдашником на конце, и сам он походил на огромный гроб на колесах. Броня у «фердинанда» вся была во вмятинах, словно ее усердно долбили кузнечным молотом. Но экипаж, видимо, бросил машину после того, как снаряд разорвал гусеницу.

– Смотри, как его исклевали. Это он, гад, расколошматил наших, – заявил Щербак.

– Такую броню нашей пушкой не пробьешь, – заметил Бянкин.

– С пятидесяти метров пробьешь, – возразил Саня.

– Так он тебя на пятьдесят метров и подпустит!

Колонна стала подниматься на холм, поросший кустарником. Кустарник, видимо, рубили на дрова и вырубили как попало. В одном месте он был высокий и частый, а в другом – редкий, низкорослый. Тут зияла плешь, а там тянулась кривая лесенка. Вообще круглый холм походил на голову, остриженную для смеха озорным парикмахером. Но не это привлекло внимание самоходчиков. По холму взапуски носились зайцы, совершенно не обращая внимания на рев моторов и лязг гусениц. Кто-то по ним застрочил из автомата. Серый длинноухий русак перед Саниной самоходкой пересек дорогу.

– Ну, это не к добру, – сказал Щербак.

Саня тоже в душе ругал косого черта. А заряжающий равнодушно заметил, что стрелять их некому.

На горизонте, словно из земли, вылезала лиловая туча. Солнце, прячась под нее, разбрасывало по небу длинные красные полосы. Снег от них стал алым. И вдруг из тучи выплыл «юнкерс», за ним – второй, третий. Саня насчитал двенадцать. Они плыли медленно, гуськом и походили на огромных брюхатых стрекоз. Головной «юнкерс» внезапно, как по желобу, скользнул вниз, скрылся за лесом, а потом взмыл вверх, догнал последний бомбардировщик, пристроился ему в хвост и опять ринулся в пике. «Юнкерсы» описывали круг за кругом. Казалось, между небом и землей крутится гигантское, чертово колесо. Взрывы доносились глухие, словно из-под земли. «Юнкерсы» отбомбились, а на смену им из тон же лиловой тучи выползли «хейнкели», похожие на куцых ворон. Они шли еще медленней, а потом начали, как из мешка, сыпать бомбы. Им никто не мешал.

– Да, – вздохнул Саня.

– Да, – повторил ефрейтор.

– Сволочи, – чуть не плача, сказал Щербак.

Самоходный полк, не снижая скорости, шел туда, к темному, как изогнутая бровь, лесу, над которым безнаказанно развлекались фашистские стервятники.

Догнали артиллеристов. Грузовики, буксуя, тащили за собой зенитные пушки. В кузовах сидели артиллеристы, хмурые и равнодушные. Скуластый, сержант с красным, обветренным лицом пиликал на губной гармошке. Звук ее сквозь шум моторов доносился до Сани, как писк комара. Когда самоходка почти впритирку проходила мимо «студебеккера», сержант надулся и, выпучив глаза, дунул. Гармошка дурным голосом закричала: «Караул!», а сержант расхохотался.

Потом обогнали батальон пехотинцев. Батальон, видимо, месил снег весь день. Солдаты брели цепью один за другим, упорно глядя себе под ноги. Позади всех ковылял маленький солдатик. Сначала Сане показалось, что шинель идет сама по себе, перекладывая с плеча на плечо автомат. Когда машина с ним поравнялась, из воротника шинели на Саню глянула совсем детская остренькая мордочка, на которой горели два черных с красными жилками глаза. И столько в них было злости и зависти, что Малешкин отвернулся. Впереди батальона в новеньком полушубке, опоясанный новыми ремнями, энергично размахивая руками, шел капитан. Шапка у него сидела на затылке, а темные волосы свисали на лоб.

Уже темнело, когда полк достиг леса. Ухали пушки. Глухо рокотали гвардейские минометы. Сбоку истошно заревел немецкий шестиствольный миномет «ванюша». От взрыва Малешкин оглох. Щербак ринулся в люк, за ним ефрейтор. Миномет опять заревел. Саня бросился в машину и закрыл за собой люк. Взрыв был настолько сильный, что самоходку подбросило. Малешкин подбородком ткнулся в панораму и с кровью выплюнул на ладонь зуб. – Один готов, – сообщил он.

– Кто? – спросил Щербак.

– Зуб. – Саня посмотрел на зуб. – Хрен с ним. Не жалко. Гнилой.

– А я располосовал фуфайку, – пожаловался Щербак.

Домешек оглянулся и оскалил зубы:

– Ну и дурак.

– Закрой люк! – закричал Щербак.

Наводчик, согнувшись над рычагами, не обращая внимания на ругань Щербака, вел самоходку с приоткрытым люком. Впрочем, стрельба прекратилась. Саня высунул из машины голову. Где-то гулко, как по пустому ведру, лупил крупнокалиберный пулемет. Но и он скоро смолк. Стало совсем тихо и совсем темно. Самоходка двигалась на ощупь, вплотную за машиной Теленкова.

– Эй, Саня, ты жив?! – закричал Пашка.

– Жив, – ответил Саня. – А ты?

– Тоже. У меня одну бочку с газойлем снесло, а другую осколками искромсало.

«Надо и мне посмотреть». Малешкин вылез и стал осматривать машину… Бочки стояли на месте, и целехонькие. Зато брезент на ящиках со снарядами превратился в кучу рванья…

– А у меня еще хуже. Брезент накрылся, – пожаловался Саня.

Теленков не ответил.

– Эй, Пашка, ты слышишь? У меня брезент накрылся.

– Слышу.

– А что ты делаешь?

– Ничего. А ты?

– Тоже.

– У тебя есть что-нибудь пожрать?

– Только хлеб. А у тебя?