Ненасыть - Сон Ирина. Страница 59

Дар речи у Вадика явно пропадает.

– Так… ты больше не злишься? – уточняет Олеся. – Нам можно желать?

Губы мамы расползаются в мечтательной улыбке.

– Нужно, ребятки, нужно! Теперь мне все ясно. Апокалипсис наступил, мы прошли через Суд Божий и попали в земной рай! Как и обещал Господь, мы сами стали богами в райском саду при нашем Едином Вседержителе! Ангелы отныне – наши слуги, желания наши – закон. Желать можно все, что радует Бога!

У Серого округляются глаза. Такое мама не выдавала, даже когда они были адептами секты Последних дней. Он открывает рот, желая привести ее в чувство, но не находит слов. Ведь технически, если не оглядываться на детали, она… почти права! Да еще Вадик наступает ему на ногу и со словами:

– Это замечательно, мама, ты такая умная! – выталкивает его в коридор, а потом ведет на улицу, подальше от лишних ушей.

Олеся, тоже потеряв дар речи, следует за ними молчаливой тенью. Погода радует их ясным голубым небом. Солнце заливает холм золотыми лучами, и деревья качают зелеными кронами на ветру, впитывают солнце, спокойные и вечные. Природе нет дела до людей и того безумия, которое творится со старшими в одной маленькой группке выживших.

– Маразм крепчал, деревья гнулись, и ночка темною была… – произносит Олеся, когда они уходят достаточно далеко от дома. – Следующим желанием попрошу психиатра с чем-нибудь убойным и протрезвляющим. Не в обиду, парни, но ваша мама, кажется, сходит с ума.

– Спасибо, мы заметили, – кисло отвечает Вадик и болезненно морщится.

– Прапор тоже поехал крышей, – говорит Серый, сглотнув.

В груди тревожной птицей бьется страх. Если сдвиг Прапора идет из-за инструментов, которые ему приносят Юфим и Зет, то что влияет на маму? Она ничего не желала и другим запрещала! Что происходит?

Серый не замечает, как говорит это вслух.

– Я не знаю, – мрачно отвечает Вадик, и в его глазах отражается такая же тревога.

– Надо поговорить с Зетом и Юфимом, – предлагает Олеся.

Серый с Вадиком вздрагивают и дружно поворачиваются к ней. Та удивленно пожимает плечами:

– Что? Что вы так смотрите? Это же очевидное решение!

– Боюсь, ты не понимаешь, насколько это сложно – получить у них ответы, – ворчит Серый. – Я спрашивал уже. Получил кучу туманных намеков ни о чем. Потом сидели с Тимуром, головы ломали. Единственный ответ, который они дали точно, – это насчет изменений. Мы типа… – из груди вырывается нервный смешок, – …типа новые люди… А они типа боги. Греческие. Но это Тимур придумал сам, они просто сказали «да»! С ними невозможно разговаривать!

– Кажется, Тимур все-таки хочет с ними пообщаться, – замечает Олеся, взмахнув рукой в сторону рощи. – Вон, смотрите, он за хозяевами побежал!

Да, там, куда она показывает, действительно мелькает футболка Тимура. Вадик с Серым переглядываются и дружно срываются следом за ним.

– А я? – разочарованно кричит Олеся им в спины. – Подождите меня! Да куда вы так торопитесь?!

Они догоняют Тимура у пруда. Тот стоит, опершись руками о колени, и тяжело дышит. Бег в гору его вымотал.

– Ну и дают они! – выговаривает он кое-как, когда Серый спрашивает, что с ним. – Я бегу за ними, бегу, а они все впереди прогулочным шагом идут и идут. Так и ушли, не догнал!

– Куда ушли? Совсем ушли? – не понимает Вадик.

– В усадьбу, – выдыхает Тимур и сглатывает.

– А чего сорвался за ними?

Оба – и Серый, и Вадик – получают выразительный взгляд из серии: «Ты совсем тупой, да?»

– Прощения попросить за Верочку, конечно! – говорит Тимур таким тоном, словно это самая очевидная вещь на свете. – И сказать насчет вашей мамы. Я даже орал им вслед. Не слышали?

Серый молча мотает головой в отрицании.

– Я слышал, – признается вдруг Вадик. – Но не придал значения.

– Фух! Все, отдохнул, – Тимур выпрямляется и охотно цепляется за руку догнавшей их Олеси. – Пошли дальше. Надо с ними поговорить!

Они огибают пруд и входят в сад, который все так же поражает цветочным буйством. А ведь некоторым цветам, тюльпанам так точно, уже давно пора бы отцвести. Серый точно не помнит, какой именно у них срок, но уверен – в конце августа они уже не растут. Ведь тюльпаны дарят в марте, на Женский день, а к Первому сентября, когда он собирался на праздник, мама собирала в огороде роскошные флоксы, и тюльпанов тогда уже не было. Время уже близится к сентябрю, но, похоже, все цветы не знают про правила – как цвели, так и цветут.

Юфим и Зет стоят в живой беседке в обнимку. Серый невольно замедляет шаг и хватает Вадика и Тимура, но те тоже замечают хозяев и встают. Наблюдать за хозяевами неловко. Юфим вжимается в близнеца всем телом, опустив голову, и, кажется, плачет – слишком красноречиво трясутся плечи. Зет поглаживает его по затылку, укачивает.

Голоса из-за расстояния приглушенные, но слова достаточно разборчивые:

– Зет, я больше не могу! Я не хочу еще раз…

– Не надо так переживать, Юфим. Наше обязательство для них больше не секрет – ну и что ж? Всё просто пройдет быстрее. Как в прошлый раз не будет, я обещаю, – говорит Зет. Голос у него ласковый, но лицо печальное, озабоченное. Видно, что он не верит собственным словам.

– Будет хуже. Ты же помнишь, беды мимо меня не проходят и всегда бьют в самое дорогое и больное… – голос становится еще тише, Серый не слышит – угадывает: – Я не хочу потерять и тебя.

Зет молчит.

Серый остро чувствует себя лишним и пятится, увлекая за собой Вадика и Тимура.

– Давайте потом. Им не до нас сейчас, – шепчет он.

Вадик с Олесей послушно пятятся, но вот Тимур… Он стряхивает с себя руку и идет к беседке:

– Нет, сейчас самое время!

Олеся шипит рассерженной кошкой, но Тимуру, похоже, стеснение не известно вообще. Он спокойно заходит внутрь беседки, хотя хозяева игнорируют его присутствие, продолжая обниматься, и говорит таким тоном, словно Юфим приветливо улыбается, а не прячет лицо на плече Зета.

– Извините, пожалуйста, Верочку. Она расстроена, у нее дети родились, а Михась… Ну, вы сами знаете. И за Марину я тоже прошу прощения. Она вообще в последнее время ведет себя очень странно. Она такой не была.

Зет переводит взгляд на Серого и неохотно отвечает:

– А твои товарищи не желают, чтобы мы простили?

И звучит это так, что создается полное впечатление – простят. Но только потому, что надо исполнить желание. Серый ерзает и теряется окончательно.

Глава 21

Разговора не получается. Зет и Юфим просто игнорируют все вопросы и извинения Тимура, и в конце концов Вадик с Серым уводят слишком настойчивого друга.

– Да что с ними не так? – Тимур успокаивается с трудом, вырывается из рук и тяжело дышит, глядя на беседку. Та едва видна среди деревьев.

– Дай подумать… Всё? – насмешливо отзывается Вадик.

Олеся гладит Тимура по руке, и тот захлопывает рот, из которого явно хочет вылететь что-то нелицеприятное. Серый вздыхает, и они бредут домой.

Когда они возвращаются, Михась уже сидит в гостиной и воркует над Верочкой: на столике стоит поднос с обедом, подушка взбита – он так и вертится вокруг, не зная, как еще угодить. Появление остальных он отмечает безразличным кивком. Серый ловит его взгляд и передергивается. Глаза у Михася, обычно ясные, словно подернуты пеленой. Он так влюбленно смотрит на Верочку, что, кажется, еще чуть-чуть – и с его ресниц посыплются сердечки. Это выглядит настолько жутко и неестественно, что у Серого возникает желание огреть Михася по темечку. Верочка не замечает, насколько жутким стал ее муж, – она счастлива.

Серый поднимается к маме, но та вновь на коленях у иконостаса. Прапор как окопался в мастерской, так и не высовывается из нее до поздней ночи.

Дни текут один за другим, и их дом все больше напоминает филиал психиатрической больницы. Прапор перестает выходить из мастерской вообще: теперь он и ест, и спит в ней в окружении своих любимых инструментов. Михась бродит за Верочкой по пятам, заглядывая ей в рот, и бросается выполнять каждое ее поручение – благо их много. Михась всё выполняет и расцветает от каждого «спасибо». И в принципе, если бы Серый не знал, каким он был до, то не заподозрил бы, что с ним что-то не так. На фоне окопавшегося в мастерской Прапора, в упор ничего не замечающей Верочки и беспрестанно молящейся мамы Михась так вообще выглядит образцом адекватности. То, что от Верочки дуреет, а в ее отсутствие подолгу стоит у окна и хмурится, глядя на выросшие в палисаднике васильки, словно пытается что-то вспомнить, – ерунда, чудачество.