Мальчик из леса - Кобен Харлан. Страница 7

Тридцать четыре года назад, когда в полумиле отсюда нашли мальчика, носившего теперь имя Уайлд, многие подозревали (многие до сих пор подозревают), что этот парнишка как-то связан с племенем рамапо. Разумеется, толком никто ничего не знал, но если ты беден, отличаешься от других и живешь отшельником, о тебе непременно будут распускать разные слухи. Может, женщина рамапо бросила в лесу внебрачного ребенка, или мальчика отправили в лес по какому-нибудь идиотскому обряду, или он сам ушел и заблудился, а теперь племя боится признать его своим. Все это чушь, конечно.

Солнце село. Деревья не столько обрамляли дорогу, сколько налезали на нее, тянули друг к другу ветвистые руки, словно дети, играющие в «Лондонский мост рушится». Было темно. Тим свернул – раз, другой, третий, – и Хестер сообразила, что он едет по навигатору. Наконец они заехали в тупик. Тим сдал назад и направо, свернул налево и остановил машину капотом к выезду.

В лесу царила тишина. Единственным источником света были автомобильные фары.

– И что теперь? – спросил Тим.

– Посиди в машине.

– Одну я вас не отпущу.

– Да неужели?

Оба потянулись к дверным ручкам, но Хестер остановила Тима хлестким «Сидеть!», вышла в безмолвную ночь и захлопнула дверцу.

Тридцать четыре года назад, осмотрев Уайлда, педиатры пришли к выводу, что ему лет шесть-восемь. Он владел человеческой речью: сказал, что говорить его научил «тайный друг» (Дэвид, сын Хестер), а еще он украдкой пробирался в чужие дома и часами смотрел телевизор. Там же и кормился, если не считать собирательства в теплое время года: копался в мусорных баках возле людских жилищ, заглядывал в урны в парках, но по большей части проникал (читай «вламывался») в летние домики, где опустошал холодильники и кухонные шкафы.

Другой жизни ребенок не помнил.

Никаких родителей. Никакой семьи. Никакой связи с людьми, кроме Дэвида.

Одно воспоминание к нему все же вернулось. Это воспоминание не давало покоя мальчику (теперь уже мужчине), мешало спать, из-за него он просыпался посреди ночи в холодном поту. Не цельное воспоминание, но отдельные эпизоды: темный дом, коричневые доски на полу, красные лестничные перила, портрет усатого мужчины. И еще вопли.

«Что за вопли?» – спросила у мальчика Хестер.

«Жуткие».

«Оно понятно. Ты скажи, это были мужские вопли? Женские? Постарайся вспомнить, кто кричал?»

Уайлд задумался.

«Я, – наконец сказал он. – Это я кричал».

Сложив руки на груди, Хестер прислонилась к машине и стала ждать. Ждать пришлось недолго.

– Хестер?

Когда в поле зрения появился Уайлд, у Хестер чуть не взорвалось сердце. Она сама не знала почему. Может, просто день такой. Или ее снова накрыли эмоции от встречи с лучшим другом ее сына. Ведь этот человек был последним, кто видел Дэвида живым.

– Привет, Уайлд.

Уайлд был гений. Она была в этом уверена. Кто знает почему? Человек рождается с собственной прошивкой. Любой родитель знает, каков его ребенок, что он из себя представляет. Любому родителю известно, что он переоценивает собственную значимость в развитии своего чада. Близкий друг однажды сказал ей, что родитель ничем не отличается от автомеханика. Чинит машину, ухаживает за ней, следит, чтобы она не съехала в кювет. Но машина все равно такая, какая есть. Если к тебе в мастерскую пригнали спорткар, как ни надрывайся, внедорожник из него не получится.

Так же и с детьми.

Короче говоря, Уайлд был гений. Такова была его генетическая прошивка.

Эксперты также утверждают, что роль раннего развития трудно переоценить, что к пяти годам мозг ребенка развивается на девяносто процентов. А теперь представим себе пятилетнего Уайлда. Его среду обитания, раздражители, жизненные ситуации. Еще малышом он вынужден был заботиться о себе, добывать пропитание, искать кров, утешать себя, защищаться. Ну, каков стимул для развития мозга?

Уайлд вышел в свет фар, чтобы Хестер его видела. Улыбнулся. Смуглый красавец (о таких говорят – «солнышко поцеловало»), свитый из мускулов, руки словно кабели высокого напряжения. Фланелевая рубашка с засученными рукавами, линялые джинсы, стоптанные треккинговые ботинки, длинные волосы.

Очень длинные светло-каштановые волосы.

Как тот волос на подушке.

Хестер взяла быка за рога:

– Что у вас с Лейлой? – (Уайлд не ответил.) – Только не отнекивайся.

– Я и не отнекиваюсь.

– Итак?

– Она живой человек. Ей надо, – сказал Уайлд.

– Ты что, серьезно? – спросила Хестер. – Ей надо? А ты у нас, получается, добрый самаритянин? Так, Уайлд?

Он шагнул вперед:

– Хестер?

– Что?

– Она разучилась любить. – (После этих слов в сердце у нее разорвалась еще одна бомба. А она-то думала, что больнее уже не будет.) – Может, однажды снова научится, – продолжил Уайлд. – Но она до сих пор тоскует по Дэвиду. – Хестер смотрела на него. Эмоции, переполнявшие ей душу, – гнев, обида, горе, вся эта дурь – сдулись, словно воздушный шарик. – Со мной ей ничего не грозит, – сказал Уайлд.

– Для тебя все по-прежнему?

– Все по-прежнему, – кивнул он.

Хестер сама не понимала, что́ сейчас чувствует. Сперва все думали, что установить личность мальчика будет проще простого. Поэтому Уайлд (к нему прилипло это очевидное прозвище, ведь по-английски «уайлд» – это «дикарь») какое-то время жил у Краймштейнов. В конце концов служба опеки определила его к Бруэрам, в весьма почтенную приемную семью. Бруэры тоже жили в Уэствилле. Уайлд пошел в школу. Преуспел почти во всех своих начинаниях. Но всегда был изгоем. Изо всех сил старался полюбить свою приемную семью – Бруэры даже усыновили его, – но в итоге оказалось, что жить он способен лишь в одиночестве. Если не считать дружбы с Дэвидом, Уайлд не умел общаться с людьми. Особенно со взрослыми. Возьмите комплексы брошенного ребенка и возведите их в десятую степень.

В его жизни были женщины, множество женщин, но надолго они не задерживались.

– Вы за этим приехали? – спросил Уайлд. – Поговорить про Лейлу?

– И за этим тоже.

– А еще зачем?

– Еще по поводу твоего крестника.

– Что с ним? – Уайлд обратился в слух.

– Мэтью попросил, чтобы я помогла найти его подругу.

– Что за подругу?

– Ее зовут Наоми Пайн.

– Почему он попросил именно вас?

– Не знаю. Не исключено, что у Мэтью неприятности.

Уайлд направился к машине:

– Вас по-прежнему возит Тим?

– Да.

– Я собирался в ту сторону, к дому. Подвезете, а по пути расскажете, что к чему.

Устроившись на заднем сиденье, Хестер повернулась к Уайлду:

– Значит, у вас все по-быстрому происходит?

– Лейла не такая. Сами знаете.

Хестер и правда это знала.

– То есть остаешься на ночь?

– Нет. Никогда.

Значит, подумала она, Уайлд и впрямь не изменился.

– И Лейлу это устраивает?

– Как вы узнали? – ответил Уайлд вопросом на вопрос.

– Про тебя и Лейлу?

– Да.

– В доме слишком чисто. – (Уайлд молчал.) – Ты же помешан на чистоте, – продолжила она. Это было вежливое преуменьшение. Официальных диагнозов Хестер не знала, но с дилетантской точки зрения Уайлд страдал от обсессивно-компульсивного расстройства. А Лейла – наоборот.

– Вон оно что.

– И еще я нашла длинный каштановый волос на Дэвидовой подушке.

– Это не Дэвидова подушка.

– Знаю.

– Залезли в спальню?

– Залезла. И зря.

– Это точно.

– Ну, извини. Просто все как-то странно. Ну, сам понимаешь.

– Понимаю, – кивнул Уайлд.

– Я желаю Лейле только добра. И тебе тоже.

Она собралась было сказать, что Дэвид бы их благословил, но не смогла. Уайлд, наверное, понял, что ей не по себе, и сменил тему:

– Рассказывайте, что не так с Мэтью.

Хестер ввела его в курс дела Наоми Пайн. Уайлд смотрел на нее пронзительно-голубыми глазами с золотым отливом. Выслушал все, почти не шелохнувшись. Его когда-то называли (может, до сих пор называют) Тарзаном. Прозвище идеально ему подходило, словно Уайлд был актер, вошедший в роль. Телосложение, смуглая кожа, длинные волосы.