Отражения нашего дома - Заргарпур Диба. Страница 4

Альбомы с фотографиями.

Здесь что-нибудь должно быть. В голове снова и снова всплывает образ женщины, кружащейся в танце. В ней есть что-то очень знакомое. Где-то я уже это видела. Точно знаю. Нахожу альбомы, датированные 1980 годом – примерно в то время моя семья переехала на Лонг-Айленд. Сколько лет было тогда биби? Хмурю лоб. Надо же… не знаю точно.

В тесной комнате тянет холодным сквозняком, раздается тихий стук. Оборачиваюсь, в глубине души ожидая увидеть в складках бабушкиных плиссированных рубашек глаза той призрачной женщины.

«Хватит дурить. Привидений не бывает. А биби жива и невредима». Твердя себе это, разглаживаю пальцами мятые листы фотобумаги. Листаю пожелтевшие страницы, разглядываю блеклые фотографии тех времен, когда мои родные были еще молоды.

Вот девочка – кажется, мадар – в сине-белом слитном купальнике стоит у общественного бассейна, и рядом с ней еще две девочки, более смуглые, – ее самые младшие сестры. На другом снимке баба-джан, мой дедушка, задумчиво смотрит в камеру за праздничным столом. Его редеющие седые волосы зачесаны набок, правая рука приподнята, словно он хочет что-то сказать.

Снова переворачиваю страницу, и на меня обрушивается лавина снимков из большого универмага. Мадар и мой дядя широко улыбаются на фоне кассовых аппаратов.

Таких фотографий десятки. Длинные ряды ярких консервов в банках заполонили страницы, брат с сестрой толкаются, опрокидывая все на пол. На заднем плане злится баба-джан. Голубые тени для век, жутко зачесанные волосы, столь же пышные бальные платья ярких цветов – голубые, фиолетовые, нежно-зеленые. Мадар с довольной усмешкой во все лицо красиво опирается на желтый кабриолет.

Не знаю почему, глаза наполняются слезами. Такой была жизнь в незапамятные времена – до того, как мадар повзрослела, до меня, до сегодняшних невзгод. Я задерживаю взгляд на смеющемся мамином лице. В ней светится юношеская легкость, какой я еще ни разу не видела.

В те времена – до меня, до падара – мама была счастлива.

Понимаю, что не должна думать об этом, но, сидя здесь, в одиночестве, в темноте, не могу не задаться вопросом: сможет ли мама снова стать счастливой девчонкой с этих фотографий? После падара. После меня.

Дверь кладовки со скрипом приоткрывается, я испуганно подскакиваю. Фотоальбом со стуком падает на ковер. За ним, как домино, шатаются и падают другие альбомы.

Свет в кладовке мигает.

На пороге стоит биби-джан. Ее слезящиеся глаза оглядывают меня с головы до ног. От спутанных волос к очкам, съехавшим набок, к рукам, которыми я тщетно пытаюсь прикрыть ее вещи, бесстыдно сброшенные мною на пол.

Ее взгляд останавливается на оброненной полоске блестящей ткани.

Она медленно опускается на колени и садится рядом со мной. Я поспешно навожу порядок.

– Прости, биби-джан, – лепечу я и одновременно с ней тянусь к оторванной ленточке.

Наши руки соприкасаются, и на долю секунды время замирает. Моя рука вспыхивает, будто пламенем, только огонь этот холодный, как если подставить замерзшие пальцы под теплую воду. Мы затаиваем дыхание. Биби-джан не шевелится. Не моргает.

Я отдергиваю руку и прижимаю к груди. Что это было?

Хочу спросить биби, ощутила ли она то же самое, но не успеваю. Происходит нечто очень странное. Она осторожно берет ленточку в руки и улыбается мне.

Настоящей, абсолютно разумной улыбкой.

– Это я? – спрашивает она на своем певучем фарси.

Ее рука дрожит, но она тянется и берет альбом в обе руки. Ее лицо озаряется светом, и она говорит – ровно и уверенно, впервые за долгое время, даже не помню насколько. У меня язык прилипает к гортани.

– У нас был огромный магазин, такой же, как у моего отца. – Она прищуривается и смотрит на меня. – Абдулазиз. Так его звали.

Мне столько всего хочется сказать ей. «Я этого никогда не знала», и «Как я рада, что ты мне рассказываешь», и «Разве ты это помнишь?» Но вместо этого я лишь судорожно сглатываю. Киваю. И говорю:

– Балле, биби-джан.

«Да, дорогая моя бабушка».

Она вздыхает. Пальцы замирают на снимке, где они с баба-джаном позируют рядом с парадной вывеской на открытии магазина «Свежий старт». На биби-джан красивый брючный костюм с широкими подплечниками и обувь на низком каблуке.

– Знаешь, Сара-джан, у меня двенадцать детей.

Я хмурю лоб.

– Двенадцать? Ты, наверное, хочешь сказать «одиннадцать», биби-джан. Десять девочек и…

– Один мальчик и одиннадцать девочек. – Она начинает перечислять, загибая пальцы. – Фарзана, Фироза, Гульнур, Афсун… – Она колеблется. – М-малюда… Фироза. – Между бровями пролегает тоненькая морщинка, биби-джан смотрит на свои дрожащие пальцы и начинает заново: – Фарзана, Фироза, Гу…

Я беру ее руки в свои и крепко держу. На собственных пальцах заканчиваю то, чего не смогла она, и мы перечисляем вместе:

– Зелайха, Зенат, Наргиз, Моджган и Назанин.

Десять дочерей. Всех упомянули. Мне бы хотелось растянуть для нее этот миг, чтобы он остался в ее сердце, как навсегда останется в моем. Жаль, это не так-то просто.

Биби кладет мне голову на плечо, мы сидим в молчании. Ее озаренное лицо тускнеет. Глаза окутываются знакомой мутной пеленой, и она спрашивает:

– Что я здесь делаю? Что тут за беспорядок?

– Биби-джан, давай-ка уложим тебя обратно в постель.

Я помогаю ей встать, смотрю на ее пустые руки. Она, пошатываясь, бредет к кровати. Ирина все так же похрапывает. Я встаю на четвереньки и собираю рассыпанные альбомы. Ищу сине-золотую полоску. Ее нигде не видно. Может быть, биби сунула ее в карман, а я не заметила?

Откладываю последний альбом, и оттуда выпадает снимок. Сильно помятый, сложенный в несколько раз – обычно бабушка так не делает.

Разворачиваю и, ахнув, отшатываюсь. Снимок падает лицом вверх.

На нем та женщина в доме.

В том же самом платье и ожерелье.

Золотая цепочка с сапфирами.

Ожерелье биби-джан.

И она – в том доме.

Это и вправду биби, осознаю я без тени сомнения.

Не могу отвести глаз от ее лица. Она стоит, позируя, а во взгляде сквозит печаль, на губах измученная улыбка, растекающаяся с лица на плечи.

Я знаю, какие признаки говорят о том, что это вот-вот случится. Рябь перед глазами, короткое учащенное дыхание, сердце колотится быстрее. «Не паниковать». Пальцы немеют, телефон все звонит и звонит, а у меня из головы не идет этот ее взгляд. Пытаюсь сосредоточиться. Для успокоения использую свою технику счета. Пальцы перебирают бусины на браслете, и я начинаю считать.

Один, два, три…

Я дошколенок, сижу среди макаронин и клея, рядом смеется мадар. К ее щеке прилипла вермишелина.

Четыре, пять, шесть…

Я закончила пятый класс, и там, где должны сидеть мои родители, стоят два пустых кресла. Выпускной праздник идет своим чередом, а сиденья так и остаются незанятыми.

Семь, восемь, девять…

В трещины на мраморном полу нашего дома впитывается густая темная кровь. Из коридора доносится грохот. Я не знаю, что делать.

Не помогает.

Телефон опять жужжит, и на этот раз я беру его.

Задерживаюсь взглядом на словах «Мне нужно кое-что тебе сказать». Меня от них тошнит, сама не знаю почему.

Кладу фотографию в карман и со всех ног выбегаю из дома. Меня окутывает покров ночного воздуха. Весело стрекочут сверчки, и хочется их раздавить. Иду по дорожке. Камни больно впиваются в босые ноги. Звезды слабо пробиваются сквозь пелену света. Поднимаю глаза. Интересно, какой они меня видят.

«Надо пройтись и стряхнуть с себя все это». Останавливаюсь у почтового ящика в конце дорожки. Через улицу шагает темная фигура. Наступаю на репейник и чертыхаюсь от резкой боли в ноге.

– Привет! У тебя все нормально?

Застываю на месте от внезапно нахлынувшего ощущения дежавю. Словно мне опять тринадцать лет, и вернулась та самая ночь, и я бегу, бегу, бегу.