Дело совести (сборник) - Блиш Джеймс Бенджамин. Страница 20

— Понимаю… — протянул Агронски. — Идея, по крайней мере, знакома, просто термин не встречался. Да и никогда, кстати, не думал, что сходство настолько близкое.

— Э… да, так вот, литиане тоже проходят всю эту цепочку метаморфоз — только вне материнского тела. Вся Лития — это одно исполинское лоно. Литианка откладывает яйца в брюшную сумку — как у земных кенгуру; потом яйца оплодотворяются, и литианка отправляется рожать в море. Но на свет при этом появляется вовсе не миниатюрное подобие взрослого литианина, отнюдь нет; новорожденный литианин больше всего похож на рыбешку-малька, вроде нашей миноги. Какое-то время рыбешка живет в море; потом, когда развиваются зачатки легких, переселяется на отмель. Через какое-то время грудные плавники становятся лапами, а земноводная рыба — амфибией, и отползает сквозь прибрежный ил дальше и дальше вглубь леса, осваивается с тяготами жизни на суше. Когда лапы достаточно окрепнут, юные литиане уже напоминают лягушек — видели, наверно, прыгают при луне в прибрежных холмах такие потешные твари, довольно крупные; за ними еще местные крокодилы охотятся… Многим тем не менее удается улизнуть; и прыгучесть еще не раз сослужит им хорошую службу. Они переселяются в джунгли и там претерпевают следующую метаморфозу — становятся небольшими рептилиями, вроде кенгуру, которых мы зовем «попрыгунчики». Главная метаморфоза при этом затрагивает систему кровообращения: из такой, как у рептилий, еще позволяющей некоторое смешение венозной и артериальной крови, она становится как у наших птиц, и к мозгу теперь поступает только артериальная кровь, насыщенная кислородом. Примерно тогда же они становятся изотермичны и гомеостатичны, как млекопитающие. В конце концов, из джунглей выходят молодые литиане и смешиваются с городским населением; теперь им осталось только получить образование… Но о планете своей они и так уже знают почти все; дело лишь за тем, чтобы цивилизоваться. Инстинкты свои они полностью контролируют; постоянную и нерасторжимую связь со всей природой ощущают; переходный возраст — в физиологическом смысле — позади и от интеллектуальных штудий никоим образом не отвлекает; короче, они уже готовы занять свое место в литианском обществе.

Микелис сплел пальцы в замок — так, что костяшки побелели — и поднял взгляд на Руис-Санчеса.

— Но… да этому открытию цены нет! — прошептал он. — Рамон, ради одного этого уже стоило сюда лететь. Какая потрясающе элегантная, красивая цепочка; и какая блестящая аналитическая работа!

— О да, элегантно донельзя, — замогильным эхом отозвался Руис-Санчес. — Да и просто мило. Тот, кто всегда рад проклясть нас, такой, в сущности, миляга; вот только милостью Господней тут и не пахнет.

— Неужели все это так серьезно? — звенящим от волнения голосом спросил Микелис. — Но, Рамон, не станет же церковь возражать! Если правильно помню, ваши теоретики давно признали и рекапитуляцию у человеческого зародыша, и геологические свидетельства в пользу эволюции. Что такого особенного во внешней рекапитуляции?

— Да, факты церковь признает, — отозвался Руис-Санчес. — Испокон веку признавала. Но, как ты сам изволил заметить не далее, чем минут десять назад, факты имеют привычку одновременно указывать в противоположные стороны. К теории эволюции — особенно, к той ее части, где объясняется происхождение человека — церковь до сих пор относится так же враждебно, как в девятнадцатом веке, и не без должных на то оснований.

— Тупицы закоснелые, — пробормотал Кливер.

— Боюсь, за теологическими хитросплетениями я следил не слишком внимательно, — признался Микелис — И какова же нынешняя позиция церкви?

— Позиций на самом деле две. Можно, например, считать, что развитие человека шло так, как пытаются уверить нас геологические данные, а Бог вмешался где-то по пути и вдохнул душу; такую теорию церковь считает вполне приемлемой, но особенно не пропагандирует, поскольку было немало исторических прецедентов, когда таким образом оправдывалось жестокое обращение с животными, а те тоже Божьи твари. Или можно считать, что душа развивалась параллельно с телом; эту теорию церковь отвергает на корню. Впрочем, все это несущественно — для нашего разговора, по крайней мере — по сравнению с тем фактом, что церковь считает чрезвычайно сомнительными сами геологические данные.

— Почему? — спросил Микелис.

— Ну, в нескольких словах итоговый документ Басрского собора не перескажешь. Если тебя, Майк, интересует, сам прочтешь, когда на Землю вернемся. Впрочем, и это далеко не последнее слово — собор созывался в тысяча девятьсот девяносто пятом [17], если память не изменяет. Поэтому в дебри залезать не будем и ограничимся тем, что говорит Священное Писание. Давайте допустим на секундочку, что Бог создал человека; совершенно ли Его творение? Я, честно говоря, просто не понимаю, какой смысл был бы на Его месте утруждаться чем-то меньшим, нежели абсолютное совершенство. А можно ли считать совершенным человека без пупка? Тут я, конечно, не верховный авторитет — но, по-моему, нельзя. А первый человек — опять же на секундочку допустим, что это был Адам, — не будучи рожден женщиной, пупок иметь не обязан. Так был у него пупок или нет? Все великие художники изображали Адама с пупком; я сказал бы, что это одинаково грамотно как с точки зрения теологии, так и эстетики.

— И что это доказывает? — спросил Кливер.

— То, что ни геологические данные, ни рекапитуляция не могут считаться подтверждением эволюционной теории. Если исходить из аксиомы, что Бог создал человека, совершенно логично будет предположить, что Он дал Адаму пупок, предусмотрел для нашей планеты геологические пласты, а для человеческого зародыша — процесс рекапитуляции. И все это никоим образом не доказывает, что миллиарды лет эволюции в действительности имели место; просто иначе сотворенный Богом мир был бы несовершенен.

— О-го! — присвистнул Кливер. — А я то всю жизнь думал, верх замороченности — это теория Хэртля.

— Да нет, Пол, мысль эта отнюдь не нова; и предложена она даже не Басрским собором, а неким Госсе и почти два века тому назад. На самом-то деле на некой ступени развития любая философская система становится чрезмерно замороченной. И я не понимаю, почему вера в Бога кажется вам более странной, чем предложенная Майком модель атома: дырка верхом на дырке и дыркой погоняет. По-моему, логично ожидать, что когда теоретики наши разберут, в конце концов, Вселенную по винтику, не останется просто ничего, гигантское ничто, не-пространство, каким-то образом эволюционирующее в не-времени. В день, когда это случится, со мной все так же пребудет Бог, а вы останетесь ни с чем; в остальном же — разницы никакой… Но сейчас речь не о том; сейчас все куда как проще. Перед нами — говоря открытым текстом — планета и народ, существующие только благодаря поддержке врага рода человеческого. Это гигантская ловушка, заготовленная для всех нас — как на Земле, так и в космосе. Единственное, что в наших силах — это отвергнуть соблазн, сказать: изыди, Сатана. Любой компромисс ведет прямой дорогой к вечному проклятию.

— Почему, святой отец? — негромко спросил Микелис.

— Подумай сам, Майк, — что следует из этих предпосылок? Во-первых: разум — единственная, самодостаточная опора. Во-вторых: самоочевидное всегда тождественно истинно сущему. В-третьих: добродетель есть цель в себе. В-четвертых: возможно быть праведным без веры. В-пятых: возможно быть праведным без любви. В-шестых: спокойствие духа умопостижимо. В-седьмых: возможна этика, из сферы которой исключено зло как альтернатива. В-восьмых: возможна мораль без совести. В-девятых: возможна добродетель без Бога. В-десятых… Впрочем, разве не достаточно? Все это предлагалось нам уже не раз, и мы прекрасно знаем кем.

— Один вопрос, — все тем же мучительно-спокойным голосом произнес Микелис — Говоришь, это ловушка — значит, ты признаешь за врагом рода человеческого способность творить. Рамон… разве это не ересь? Разве ты не расписываешься этими своими словами в еретическом убеждении? Или Басрский собор…