Дом на берегу лагуны - Ферре Росарио. Страница 23

После того как Кинтин обнаружил рукопись, прошло несколько дней, и за эти дни он смог убедиться, что Исабель действительно пишет роман. Когда он звонил ей с работы домой, прислуга всегда отвечала, что Исабель заперлась в кабинете и велела ее не беспокоить. Она писала целыми днями и почти не выходила из дома: перестала видеться с подругами, не ходила ни в химчистку, ни на рынок. Она не делала никаких распоряжений по дому и все переложила на прислугу.

Кинтину все это очень не нравилось. Он хотел знать, что еще написала Исабель, но сколько он ни искал за словарями, ничего нового не находил. Папка кремового цвета лежала нетронутая так, как он ее оставил неделю назад. Должно быть, Исабель и в голову не приходило, что кто-то может прочитать рукопись.

Кинтин спрашивал себя, почему Исабель решила написать книгу именно сейчас. Может быть, она хочет уйти от действительности? Ей не дают покоя тайные сожаления? Он никогда не думал о том, что Исабель может быть несчастлива в браке. Они подходили друг другу во всем, несмотря на все те драмы, с которыми им пришлось столкнуться в последние годы. Он считал, что иметь семью и свое дело – суть вещи непреложные. И то, и другое должно быть у человека – это единственный способ преуспеть в жизни. Он основал компанию по импорту товаров, которую назвал «Импортные деликатесы», без единого сентаво в кармане, несмотря на сопротивление брата и сестер. Но он был верен своим принципам. Он верил, что правда и ложь, добро и зло действительно существуют в нашем мире.

Исабель думала иначе. «Нет ни правды, ни лжи, все зависит от того, через какое стеклышко смотреть» – эта фраза, которую она вычитала у какого-то испанского писателя, была одной из ее любимых. Это и было главное различие между ними, различие между историком и писателем.

Исабель все больше уходила в себя. Когда Кинтин возвращался вечером с работы, она почти не разговаривала с ним. Раньше они ужинали около семи, а потом сидели на террасе – разговаривали или читали, радуясь обществу друг друга. Раз в неделю ходили в кино или в гости. Однако в последнее время Исабель все время повторяла, что устала и что ей не хочется никуда идти. Она стала рано ложиться спать или запиралась в кабинете. Когда Кинтин спрашивал: может, она чем-то недовольна, она отвечала – ничем.

Спустя неделю Кинтин как-то проснулся на рассвете. Было еще темно, Исабель спала. Никого из прислуги не было. Кинтин пошел в кухню и зажег свет. Он хотел найти рецепт ромового пунша, которым собирался удивить гостей, приглашенных сегодня вечером на праздник компании «Импортные деликатесы»; четвертого июля он всегда устраивал праздник для служащих, чтобы поддерживать в них патриотические чувства. Он достал «Поваренную книгу бостонской кулинарной школы» с полки, где лежали книги по кулинарии, и тут его ждал сюрприз. К его ногам упала еще одна папка кремового цвета. Кинтин поднял ее и поспешно убрал на место. Он услышал, как по ступенькам поднимается Эулодия, и не хотел вызывать подозрений. Он переписал рецепт ромового пунша как ни в чем не бывало. Позавтракал в одиночестве, принял душ, оделся и уехал на работу. Однако ночью он встал в два часа, тихонько прошел в кухню и достал рукопись из-за книг. Сел на табурет и стал читать. На этот раз название было другое: «Часть третья. Семейные корни» и содержала всего три главы.

Кинтин с удивлением прочитал девятую главу, где Исабель описала их любовные отношения, когда они были женихом и невестой и она жила в Понсе. Она поведала всему свету тайну, которую он не доверил бы никому. Как она могла так безответственно поступить?! Бесстыдные описания сцен их любви в саду ее дома на улице Зари и потом в отеле «Рузвельт» заставили его покраснеть, как девочку. Он чувствовал, что его предали, и ему было стыдно. При одной только мысли о том, что скажут люди, если книга будет издана, у него закружилась голова. Пусть прошло двадцать восемь лет, все равно Исабель не имела права раскрывать подобные тайны!

Кинтин находил написанное все менее и менее увлекательным. Ему даже расхотелось читать дальше. Он встал с табурета и направился к раковине, намереваясь сжечь бумаги. Но, когда зажег спичку и сжег первую страницу, его одолело любопытство.

Он погасил новую спичку и опять сел на табурет, держа листы в руках; глубоко вздохнул. Нужно взглянуть на вещи спокойнее, обуздать свой проклятый нрав. Он решил, что лучше всего читать отстраненно, с оценивающих позиций. Он будет читать рукопись, как если бы он был литературным критиком; в конце концов, художественный аспект, как и документальный, должен быть на достойном уровне. Стиль – не последнее дело, равно как и умелое использование литературных приемов.

Он никогда не любил романы, но вынужден был признать, что книга Исабель пригвоздила его к стулу. Читать о своей семье и о себе самом было занятием отталкивающим и притягательным одновременно. Собственная жизнь казалась интереснее, чем она была на самом деле; будучи описанной, она становилась более глубокой и значительной. Однако было и унизительно видеть историю своих близких, переосмысленную таким образом.

Попадались в рукописи и удачные места. Первая глава, где рассказывалось, например, о переезде Буэнавентуры в Сан-Хуан, получилась хорошо, хотя и была перегружена фактами и документальными свидетельствами, которые Исабель узнала от него. Но в тех трех главах, где она больше полагалась на себя, ей удалось изобразить героев полностью живыми.

Мелодраматические фразы вроде: «Узнав Кинтина, я словно кружилась в нескончаемом вихре, который уносил меня в глубину моей собственной души» – нарушали общую гармонию повествования. Вульгаризмы дурного вкуса. Но самое плохое – манера изложения тонула в предрассудках феминизма. Исабель старалась идти в ногу со временем, но ее усилия были слишком прозрачны. Феминизм был проклятием XX века. Даже в «Импортных деликатесах» наряду с мужчинами служили женщины! Разумеется, не на самых ответственных должностях. Бухгалтерами в компании работали только женщины, и даже главный бухгалтер была красивая мулатка, энергия у которой била через край – она каждый вечер работала допоздна. Но сделками занимались только мужчины, начальник отдела кадров и вице-президент компании тоже принадлежали к сильному полу.

Не только в «Импортных деликатесах» дела обстояли подобным образом. На других предприятиях Острова творилось то же самое; его друзья из Спортивного клуба Сан-Хуана это подтверждали. В «Барни и Ширсон» то же самое, в «Национальном Сити-банке» то же, в «Грин вэлли» та же ситуация.

Даже на правительственные посты уже покушались юбки! Ответственный секретарь по образованию была женщина, секретарь по работе водопроводов и водостоков тоже. Кинтин был человек здравомыслящий; он считал, что у женщин должны быть равные права с мужчинами. Но он полагал также, что мужчины по своей природе предназначены для главенствующих ролей. Может быть, Исабель решила написать книгу, чтобы показать ему, кто в доме на берегу лагуны «шишка на ровном месте»? Уйдя в мир фантазий, она получила возможность высказывать свою точку зрения, принимать собственные решения, она могла создавать и уничтожать любые персонажи (и репутации!), как ей хочется. В реальной жизни так быть не должно. Он – глава семьи и должен таковым оставаться.

Исабель в книге была несдержанной и недипломатичной. Ей нравилось играть с фактами, и носителями всех пороков у нее всегда выходили мужчины. Испанские конкистадоры, например, это стервятники, жаждущие крови; Буэнавентура – предатель и мужлан; Милан Павел – непроходимый пьяница; дон Винсенсо Антонсанти, дедушка Исабель, – племенной бык, который думал только о том, что у него между ног; Оренсио Монфорт, ее двоюродный дед, оказался ответственным за убийство ее деда Лоренсо. Да что же это, мать вашу! В мире есть добрые и злые люди как среди мужчин, так и среди женщин.

Женщин, она, наоборот, расписала так, будто они всегда были только жертвы. Ее история о том, как донья Габриэла Антонсанти – ее бабушка – вынудила Кармиту сделать аборт, выглядела как кошмарный анекдот. Кинтин никогда раньше не слышал об этом, и у него от прочитанного остался неприятный осадок. Он умел сострадать людям, кроме того, аборт считался смертельным грехом. Видеть свою мать в том состоянии, в каком увидела Исабель, когда была маленькой девочкой, – такое не могло не травмировать ее, и ему показалось немыслимым, что об этом можно кому-то рассказать. Она пережила ужасный случай, но это не дает ей право вытаскивать из шкафа фамильные скелеты.

История доньи Валентины Монфорт была написана удручающе плохо. Казалось, эту главу написала Корин Тельядо, на счету у которой четыре тысячи романов, – такой беспомощной и скучной она была. Если бы Исабель написала о том, что в действительности произошло с ее бабушкой, глава вышла бы гораздо интересней, подумал Кинтин. Донья Валентина была далеко не святая. Он знал ее лично, когда она навещала Исабель в доме на улице Зари, и он всегда расходился с ней во мнениях.

Конечно, более выигрышно писать о злых, чем о добрых, это хорошо известно. «Ад», написанный Данте, стал бестселлером на все века, в то время как его «Рай» никто не читает. Но где уж нам! Видимо, флорентийские торговцы были достаточно образованны для чтения «Ада», что сильно отличало их от торговых людей современного Сан-Хуана, которые так невежественны. Если бы я взялся писать роман, подумал Кинтин, я бы последовал примеру Данте и осветил бы некоторые весьма спорные аспекты жизни бабушки Исабель.

В общем, чтобы поставить жену на место, он так и сделает. Он докажет Исабель, что вполне в состоянии написать собственную версию этой истории, которая ей может показаться фальсификацией, но про которую он точно знает, что это чистая правда. Пусть примет свое же слабительное, посмотрим, какая у нее будет реакция. Пусть почитает о подвигах своей семейки, которая вовсе не была собранием евангелических святых. Кинтин задумался. Потом открыл ящик кухонного буфета, достал блокнот и карандаш и принялся писать, охваченный яростным отчаянием:

«Исабель многое в своем характере унаследовала от доньи Валентины Монфорт. От нее у Исабель идеи социальной свободы и мечты о независимости Острова. У корсиканцев типичная психология жителя колоний: они мелочны и обидчивы. Всех их гложет комплекс неполноценности. Многие борцы за независимость были выходцами с Корсики. В течение XIX века множество корсиканцев эмигрировали и поселились в труднодоступных горных районах Острова; мало кто до сих пор отваживается туда забираться. Поскольку они были трудолюбивыми людьми, то основали в тех местах процветающую отрасль производства кофе, эксплуатируя местных крестьян.

Валентина Монфорт – классический пример синдрома корсиканского национализма. Когда она вышла замуж за Лоренсо Монфорта, уроженца Адхунтаса, она увидела себя в роли якобинки в красном берете, с остро заточенной косой в руках, распевающей „Карманьолу" где надо и не надо. За полтора года, которые она прожила в Сан-Антонио, она основала Партию националистов в деревне Караколес, рядом с гасиендой. Это была настоящая гарпия, где она – там пожар. Она выступала с докладами, организовывала фонды, подстрекала к забастовкам и в короткое время превратила деревню в котел, где бродило недовольство.

Братья-близнецы Монфорт были известны в Адхунтасе сильным характером. Один из моих продавцов, Эдуардо Пурсель, рассказал мне однажды их историю. Пурсель раз в месяц приходил в лавку дона Альварадо, чтобы снабдить его товаром – в основном это были рис, фасоль и треска, поскольку торговец он был небогатый, – и однажды дон Альварадо рассказал ему о братьях Монфорт.

Дон Альварадо – человек, которому можно верить. Он наш клиент уже больше двадцати лет, и платить по счетам вовремя – для него святой долг. У него, наверное, было больше тысячи лавчонок вроде той, которую Эдуардо Пурсель снабжал товаром, разбросанных по всему Острову; что-то вроде единого организма. Эти лавочки всегда стояли у обочины дороги, у последнего поворота, за которым начинался городок, и всегда рядом росло манговое дерево, а под ним сломанная скамейка, над дверью непременно свисала гроздь зеленых бананов, а стеклянная витрина всегда грязная, засиженная мухами и в пятнах свиного жира. Единственное, что оставалось обычно от свинины, – кабанья голова на куче пепла. А рядом с лавочкой всегда забегаловка с бутылками рома на стойке, двумя-тремя столиками, покрытыми клеенкой, и вывеской над входом, что-нибудь вроде: „Запрещено говорить о политике и религии" или „Вход с собаками и женщинами воспрещен".

Подлинная история братьев Монфорт была следующая: Лоренсо и Оренсио оба были алчны и честолюбивы. Кофейная гасиенда Сан-Антонио, которая исчезла в начале века, была вовсе не райский уголок, как ее описала Исабель, а захудалое горное ранчо. Дороги туда не было, попасть можно было только по опасной тропинке с ямами на каждом шагу. Братья жили не в большом двухэтажном доме с широким круглым балконом, а в сарае с соломенной крышей, который построили сами. Примитивная хижина. С земляным полом и дощатыми стенами, доски для которых братья настругали тоже сами. Мыться приходилось в реке, а отхожее место было пристроено к задней стене сарая, и, когда шел дождь, там можно было вымокнуть. Вся мебель – ящики из-под лимонада, валявшиеся повсюду на полу. Спали братья каждый в своей походной железной кровати, и на каждого приходилась равная доля пространства. Грязная простыня, свисавшая с потолка, разделяла дом на две половины: на одной жил Лоренсо, на другой – Оренсио.

Братья Монфорт ревниво охраняли свое уединение. Плантация была идеальным местом для незаконной торговли ромом, который гнали из сахарного тростника на самогонном аппарате, контрабандным краденым товаром, а в периоды политического брожения (выступления борцов за независимость то и дело будоражили Остров) и контрабандным оружием. Убийство было для них неприемлемо, и они поддерживали зыбкое перемирие, чтобы обоим выжить. К несчастью, доли наследства у них были равные, одинаковое количество мер земли у каждого. Ни у одного из них не было денег, чтобы выкупить долю другого, но не нашлось бы на свете другого человека, который так хотел владеть всей плантацией, как каждый из них.

Оба брата Монфорт унаследовали одинаково дьявольский нрав. Оба были огненно-рыжие, – Исабель тоже рыжая, правда, до тех пор пока я не прочитал ее рукопись, я не подозревал, что у нее жесткий характер, – и по ночам шевелюры братьев на подушках горели, будто два костра незатихающей обиды. Когда в один прекрасный день Лоренсо привел в дом Валентину, восседавшую на крупе лошади, перемирию между братьями пришел конец.

Брак Лоренсо стал для Оренсио неожиданностью. Его младший брат был недоумок. Он никогда бы не поверил, что тот способен уговорить такую красивую девушку, как Валентина, пойти за ним без оглядки неизвестно куда, если только у нее нет каких-то своих соображений. И Оренсио собирался как можно быстрее выяснить, каковы же были эти соображения.

Оренсио оттащил свою койку в другой конец сарая, как можно дальше от засаленной простыни, которая служила ширмой и отделяла его от пламенных любовников. Ночи превратились в пытку. Стоны и вздохи любовной парочки продолжались часами, а вытащить свою койку на улицу Оренсио не мог, потому что все время шел дождь. Однажды Лоренсо уехал по делам, а Оренсио остался на плантации. Было жарко, так что после обеда Валентина скинула одежду и легла отдохнуть. Не было ни ветерка, и москитник был похож на неподвижное облако, которое смешалось с запахом ее тела. И тут Оренсио забрался к ней под москитник. Одуревшая от жары и дремы, Валентина даже глаз не открыла. Она чувствовала такие же жесткие ладони у себя на груди и такие же руки, поросшие рыжей растительностью, держали ее за талию, так что она приняла его за Лоренсо. Валентина клялась, что не чувствовала никакой разницы.

Когда Лоренсо вернулся, Оренсио потребовал, чтобы они делили Валентину между собой, поскольку она ему отдалась. Из страха Лоренсо не посмел перечить. Если он разругается с братом, придется уходить с плантации, и тогда он потеряет свою долю наследства. Снова установилось зыбкое перемирие, которое длилось несколько месяцев, но Валентина не могла скрыть того, что она предпочитает Лоренсо. Он был ее законный муж, и она его любила, несмотря на то, что Лоренсо предал ее, приняв нечестивое условие брата. По ночам, когда Оренсио ложился к ней в постель, она притворялась спящей и, вместо того чтобы отвечать на его ласки, лежала как бесчувственное бревно, плывущее по волнам сновидений. Вот поэтому-то Оренсио и велел приказчику раскроить череп своему братцу, а не потому, что их было невозможно отличить друг от друга, как описала Исабель».

Кинтин почти закончил писать свою историю, как вдруг увидел в щель, что за дверью кухни зажегся свет. Он поспешно вырвал исписанные страницы из блокнота и сунул их в карман халата, положил рукопись в кремовую папку и снова спрятал ее за «Бостонскую кулинарную книгу».