Потерянный альбом (СИ) - Дара Эван. Страница 43

Он тяжело выдохнул, потом оттолкнулся от кирпичей, не взглянув на меня; потом, вытянув руки к небу, вошел на фабрику; я — следом; мы прошли конторы и холодильные камеры, а когда я увидел, что он направляется к своему рабочему пространству, просто шел за ним, в паре метров позади; скоро он прибыл на место, а я приткнулся за клетку лифта, поблизости, глубоко в тени; затем он вернулся к своему фирменному номеру — исследовать, что перед ним, и, как обычно, просеивать наносы мусора; но тут, поднимая из хлама удлинитель, он остановился, обернулся к верстаку и оперся на него руками; потом просто огляделся, оглядывая все рабочее место, прежде чем опустить глаза на стол; после недолгого молчания он вдруг поднял взгляд и сорвался с места и потом вошел в мужской туалет — мой мужской туалет — и там пропал; а когда появился, пару мгновений спустя, я увидел, что его лицо заметно порозовело, а волосы смочены и зачесаны назад; ну, я продолжал наблюдение и следил за ним, пока он медленно спустился в офисную зону и ждал, когда Лонно договорит по телефону; и потом он реально заговорил с Лонно; и хотя с моего места было трудно разобрать, что происходит, и мне не верилось тем отрывкам, что доносились, кажется, он действительно спрашивал Лонно насчет работы; я имею в виду, он рассказывал, что кое с кем из местных уже познакомился и уже знает, как обращаться кое с каким оборудованием на фабрике, что у него есть навыки — вот что он говорил; и, понятно, он ее получил, работу, Лонно его принял; другими словами, Лонно все понял, и вот я здесь, и я еще не был счастливее… но нет…; прошу, нет…; прошу, просто забыть…; прошу положить конец этим мечтам и поражениям, чтобы — хотя бы на мгновение, всего на одно мимолетное мгновение — я мог сказать свое слово…; ведь мне есть что высказать, на самом деле мне нужно это высказать, так что я прошу… прошу, просто выслушайте…; ведь здесь, особенно здесь, особенно посреди всего этого, я бы хотел поговорить о Равеле, рассказать вам о Равеле — не о музыке, но о жизни, конкретно о жизни…; так позвольте же мне сказать вам о Равеле — позвольте мне рассказать, всего на мгновение, о Равеле, и я стою тут и думаю Прошу, девушка, прошу, да, вы, тормозящая очередь на кассе, прошу, дорогая мадам, прошу, побыстрее отыщите свою чековую книжку, прошу, скорее!; милая моя, неужели вы не чувствуете, как напрягается и изгибается во рту мой язык, неужели мои нервные притоптывания и хлопотливость ничего вам не сообщают, неужели вы не слышите нарастающие под моим сердцем синие морские валы?; дорогая мадам, не могли бы вы поскорее найти свои водительские права и положить конец бесконечной пене всякой всячины, лезущей из вашей сумочки, чтобы мне уже пойти своей дорогой — ведь я могу уплатить наличными!; и потом — спешка, я спешно уйду: я буду двигаться к нему: ноги будут давить землю, как и ступни, я упрусь в электрическую дверь раньше, чем она откроется, потому что меня несет, мною движут внутренние ветра, я отращу шарфы, чтобы трепетали позади, поднимали меня под мышками и превращали шершавое движение в ветреное и свободное; и все же сейчас я до сих пор торчу в очереди, за другими, перед другими, и мои немые поторапливания нисколько не ускоряют этот упрямый процесс; ретивая готовность мускулов ни во что не ставится там, где кассир записывает удостоверяющий номер и где на кассе все еще раскиданы ни о чем не подозревающие покупки, беспорядочно неупакованные; и вот я гляжу на стеклянную дверь, и на ее сенсорный коврик, и на объявления о распродаже на ведущей к ней длинной витрине, и мой язык напрягается, и пробуждается мое сияние…

…и вот наконец-таки мир несется мимо меня — изогнутые сверху фонари, дефисные черты на дороге, горбатые медленные машины, пышные кусты разделительной полосы — все это я мчу мимо себя; и дорога чиста, и солнце в утешение, и чтобы добраться туда, где мне нужно быть, надо только следовать тяге в груди — дальше следовать за прозрачной нитью, что дергает за солнечное сплетенье и едва ли не срывает меня с сиденья, и ведет туда; но теперь, раз я все еще не там, кажется, будто расстояние — само расстояние — обрело плотность, вязкость, и я пробиваюсь через него, я пробиваюсь через плотность расстояния; и вот я жму на педаль, и машина бросается, и я стараюсь добраться до конца расстояния, а когда этого не происходит и я все еще не там, ощущение такое, что меня задушит неподатливость времени — будто меня задушит отвратительность расстояния, болезненная невозможность одновременности; и я с трудом удерживаю педаль газа в цивилизованных пределах, и я еду бок о бок с машинами и вокруг машин, и меня обуревает немыслимая мысль: Прошу, пустите к нему скорее; прошу; потому что машина может заглохнуть, или я испачкаю юбку, или станет не хватать обычного воздуха, чтобы поддерживать во мне жизнь; но я об этом не думаю, потому что знаю, что скоро буду с ним, в его присутствии, буду присутствовать там, в насыщенном существовании — кончики моих пальцев и волос оставляют за собой цветные хвосты, рассеивают фонарный свет…

…и когда дверь открывается, мне уютно-тепло внутри него, его руки блестят опорой на моей спине, а его поцелуи осыпают щеку смачными пауками, и теперь меня сжимают, и меня поддерживают, и я могу думать только Наконец-то мое изгнание окончено; и, не говоря ни слова, не распутываясь, мы движемся как один, жеребцовая походка на четырех ногах, через прихожую в его гостиную; и я вижу, что занавески опущены, а журнальный столик подвинут, и я прикладываю ладонь к его теплому виску; потом я поблескиваю, я мерцаю, когда он нежничает меня на ковер, на мягкое морское дно, и остается со мной, тепло со мной, опускается на локти и утыкается лицом мне в шею, и я чувствую касание его ресниц, и он шипяще выдыхает, и я благодарю Господа за его пыл; внизу со мной, присутствующий и плотный, но не обременяющий — он умеет противопоставить свой вес, — он знойная тень, затмевающая бережность, когда понемногу опускается, чтобы сосать и лизать под воротом моей рубашки; он мало-помалу остужает мою ключицу, потом проглатывает ее горячим вдохом, и его рука, рокочущая сбоку от меня, есть мощная твердость, неудержимое исследование; но сила эта превращается в жесткую деликатность, пока ладонь ползет — с мелкими паузами и непреклонными продолжениями — к моей груди; облегчая давление, он шуршит на ткани моей рубашки, чтобы ею превратить свои касания кончиками пальцев в шепот, и скоро уже медленно очерчивает мой сосок мелкими тканевыми ударами молний; затем, слава богу, знакомит уже мою пазуху с кончиками пальцев, теплыми, твердыми и одинокими, а за ними следует вся рука целиком, и твердая ладонь встает на якорь у моей груди; и потом он находит мой сосок, и берет его в горсть, и поводит по нему пальцами, нежно плывущими над искрами моего соска; и когда волшебным образом является вторая рука расстегнуть мои пуговицы, первая не сдает грудь: вцепляется в нее, берет всю, ладонь твердеет и не желает уходить; но, когда все же уходит, когда должна уйти, чтобы вынуть полу моей рубашки из юбки, на моей груди уже его вторая рука, и она грубее, она царапуче-свежая, ее поиск жестче и глубже, и более текучий в движении; и его прощупывания и горсти погружаются в меня, пробуждают меня, глубоко содрогают меня, после чего его губы пикируют и отпивают от моей второй груди, левой, пока рубашку с шепотом увлекает в сторону, настежь и прочь…

…и вот моя мягкость течет через него и возвращается ко мне вожделением, и я выгибаюсь и напрягаюсь, когда свивается его тигриный язык, чтобы уловить мой сосок снизу; и он слегка коробит, тянется и отстраняется, изобретая текстуру; его прикосновения под моим соском распределяют дискантовые тоны чувства, после чего он кружит поцелуями к верху моей груди и озвучивает ее низкие ноты; затем присасывается — только лишь легкие втягивания губами, — сминает в себя мой сосок, и я с ним, я внутри него — мое небольшое, тотальное проникновение; и он просто продолжает — покусывает мою твердую мягкую пуговку, мою розовизну, сплошь уступчивость, сплошь податливость, и я жалею, что не могу целиком войти в него, вставить себя в него, так горит по этому моя мягкость; но его касание есть напряжение, когда соскальзывает по моей грудной клетке и сливается с маревом, когда его рука проходит на мой живот, его склоны; и меня всю покалывает, когда он пасется, и кружит, и черпает мою середину, все линии его движений ведут к завершению, к определенности; и я зову, и осекаюсь, и зову, и осекаюсь на наречии, которое, знаю, слышит только он, и наше дыхание — влажным громом меж давлением и поцелуями, когда он окунает кончики двух твердых пальцев под пояс моей юбки, в покладистую падь моего бедра, где тепло, и просто оставляет там, и просто оставляет там…