Наш человек в горячей точке - Перишич Роберт. Страница 16

Саня любит быть храброй, занять позицию. Если бы в ней было хоть что-то, обычно свойственное мужчинам, возможно, это выглядело бы по-другому, а так это её желание вечно спорить, демонстрировать независимость, что-то доказывать… Я всё это просто обожаю. Иногда говорю ей ласково: ты у меня герой.

Но сейчас я вижу, как она вздыхает, почти плача, смотрит в сторону, берет сигарету… Затянулась пару раз, потом украдкой посмотрела на меня, не заметил ли я этот момент её кризиса.

— Так возьми и пошли его на хер! — предложил я.

— Да?

— А пусть задумается! Всё равно сейчас уже поздно тебя кем-то заменять.

Мне хотелось, чтобы она ощутила поддержку. Она должна держать себя с уверенностью в том, что имеет право на самозащиту. Режиссера она никуда не пошлет, ей будет достаточно почувствовать, что она могла бы это сделать. Это поможет ей встать на ноги, избавиться от впечатления, что со всех сторон на нее сыплются удары.

Она посмотрела мне в глаза так, будто увидела в них нечто прекрасное, и поцеловала меня.

— Ух, ведь действительно воняет луком! — сказал я.

— Тогда пойду почищу зубы! — весело воскликнула она.

Когда Саня вернулась, мы сели на диван, она гладила меня по голове, шее, животу, как будто имеет скрытые намерения, но, должно быть, я показался ей деревянным, и она спросила, не из-за неё ли это… Принялась убеждать меня, что не нужно беспокоиться, что она со всем справится.

Тогда я вздохнул. На этот раз была моя очередь.

Саня была против того, чтобы Борис ехал в Ирак, она была против этой войны, против того, что о ней пишут как о каком-то грандиозном представлении, была против infotainment’а, была против самых разных вещей, да и от моих родителей, подозреваю, была не в восторге. Ладно, я тоже, но кто его знает, почему я всегда защищал их перед ней, возможно потому, что не хотел, чтобы получилось так, что она в генетическом отношении лучше.

Помню, как она закатила глаза, когда я сказал ей, что Борис поедет туда, и принялся уверять, что не потому, что он мой родственник, просто он именно тот человек, который справится с такой задачей — знает арабский, образован, война для него не проблема… Поэтому позже я об этих вещах и не заикался, но теперь, черт побери, мне нужно было с кем-то поделиться…

Я вкратце ввел её в курс дела, и, разумеется, всё это звучало как подтверждение её тогдашней правоты.

Закончил я словами: — Это было моей ужасной ошибкой — порекомендовать его.

— Ты хотел ему помочь, — сказала Саня. И потом почти по-матерински добавила: — Ты, ты слишком сентиментален… А эти твои родственники, они тобой пользуются.

Мне никак не хотелось снова говорить об этом.

— Давай сейчас не будем об этом.

— У меня было какое-то предчувствие… — сказала она так, как будто сама оказалась в ловушке. — Но ты был от него в таком восторге.

— Я был в восторге?

— Ты что, не помнишь? Твой родственник, знает арабский. Ты сказал, что мне нужно с ним обязательно познакомиться…

— Ничего такого не помню, — ответил я.

У меня не было намерения говорить об этом. Теперь еще окажется, что на мою память нельзя положиться…

— Ладно, не сердись, — сказала она. — Ты как-то слишком наивен, не умеешь правильно оценивать людей…

Еще чего, хотел я сказать ей, я сразу вижу, кто из какого фильма. Но тут же понял, что момент неудачный. И остался как на распутье.

Она ждала, что я что-нибудь скажу.

Ждал и я…

Потом махнул рукой.

Тут Саня начала ласковым тоном: — Я только хотела тебе сказать насчёт твоих родственников. Ты позволяешь им всё что угодно… А сам ты им совершенно не интересен. И они постоянно тащат тебя куда-то назад…

— Ладно, Саня, твоих тоже авангардом не назовешь.

Мы это долго откладывали, жили, так сказать, в воображаемом мире. Только на третье лето отправились в торжественное турне по родственникам… На несколько дней к её, на несколько дней к моим.

Выглядело это как своеобразная театральная творческая мастерская. Мы следили друг за другом, чтобы наше выступление было согласованным, волновались, как бы партнер не допустил какой-то ляп, за столом вели себя в высшей степени респектабельно и старались ввернуть что-нибудь на местном говоре. Я знал текст не так чтоб очень… Но поддерживал разговор о дороговизне, болезнях и автомобильных авариях, больше по воспоминаниям, возможно, немного неестественно, как актер-любитель.

О нашем житье в Загребе нас расспрашивали сочувственно-обеспокоенным тоном, подозревая, что мы ведем неправильный образ жизни, а мы пытались свести разговор к фактам, как-то выкручивались, так как не могли открыто признать, что наша цель — жить совершенно не так, как они…

Интересно, что ничего из той нашей жизни нельзя было пересказать так, как оно было на самом деле… как ни крути, сообщить было почти нечего… Та наша жизнь как бы почти не существовала, она будто осталась на каком-то нелегальном языке, там же, где осталось и моё истинное существо, пока это иное действующее лицо сидит за столом, перебирает легальные факты, мелет чушь насчет того, как ведет себя его автомобиль, и представляется её родителям моим именем… И блуждает глазами по их квартире… А у них, у Саниных, было вообще непонятно, куда смотреть, пустого пространства там не было вовсе. Её мать болела страхом пустого пространства: каждый уголок квартиры был чем-то заполнен, невозможно было повернуться от небольших «практичных столиков»…

Потом, уже на другое утро, Саня предложила матери сломать стену между кухней и гостиной, в результате чего можно было бы расширить пространство, а я эти слова неосмотрительно поддержал. И когда после этого её мать бросила на меня быстрый взгляд, я понял — она привыкла, что у дочери возникают смешные идеи, но разочарована, что та нашла себе точно такого же приятеля. И тут же со средиземноморским темпераментом эту идею разгромила. Обращаясь при этом исключительно к Сане — было очевидно, что такая интимная тема, как снос стены, со мной обсуждаться не может… Саня, видимо, хотела в моих глазах выглядеть вполне взрослой особой и потому продолжала дискутировать с матерью до последнего дня, и насчет стены, и насчет всего остального. Однако назвать это ссорой было нельзя, скорее это было взаимным неуважением, которое, как мне казалось, определенным образом их радовало, как особое проявление близости… Я решил, что этим своим пикированием они на самом деле показывают мне, насколько они чувствуют себя у себя дома.

Разговаривать так с её матерью я не мог — я её уважал — поэтому умолк. Так же как и моя будущая теща, которая вытряхивала все свои критические премудрости, глядя на Саню, а не на меня, из-за того, что меня уважала.

Стоило мне заткнуться насчет стены, как мне стало трудно говорить и обо всём другом тоже… Я размышлял, молча, про себя… Наш народ такой: всегда охотнее построит какую-нибудь стену, чем её сломает. Им всегда больше нравилось иметь не одну комнату, а две. Просто обожали считать комнаты. Да где же был мой разум?!

С Саниным стариком я, естественно, разговаривал очень осторожно. Он был, прежде всего, разочарован. Особенно политикой и всеми партиями. Он смотрел все новости, читал газеты и постоянно снова и снова разочаровывался. Создавалось впечатление, что он этим занимается. Ему хотелось узнать, разочарованы ли и мы, журналисты. «О, да!» — говорил я и приводил примеры из практики. Я чувствовал, так сказать, потребность приблизиться к нему в разочаровании, но он, возможно, думал, что я хочу даже переплюнуть его в этом, так как я, знаете ли, там один из журналистов и имею возможность разочаровываться с более близкого расстояния, поэтому он меня не особенно хотел слушать и всякий раз, стоило мне взять слово, принимался объяснять, насколько велика разница между Загребом и положением дел на местах, что и является причиной его самого главного разочарования…