Каирская трилогия (ЛП) - Махфуз Нагиб. Страница 56

— Ты со мной разговариваешь, Амина?..

Своим вопросом старуха-мать оборвала её фантазии, и она с удивлением, к которому примешивался стыд, уставилась на неё, если вообще вникла в её слова. Она вышла из своих потаённых размышлений, которые, сама того не зная, начала высказывать вслух, а мать своими ушами уловила её заострённое чувство, и потому Амина сочла необходимым откликнуться:

— Я спрашиваю себя, мама, придут ли дети навестить меня?

— Думаю, что они уже пришли…!

С этими словами старуха навострила уши и вытянула вперёд шею, а Амина молча прислушалась. И тут до них донёсся стук в дверь. Кто-то быстро и последовательно колотил в дверь, словно в нетерпении молил о помощи, и по этим нервным ударам она поняла, что производит их кулачок Камаля — точно так же он стучал и в дверь их домашней пекарни. Амина поспешила в прихожую, зовя Садику открыть дверь, а затем выглянула с перил и увидела мальчика — тот перепрыгивал ступеньки, а вслед за ним — Фахми и Ясин. Камаль повис на шее матери немного дольше других, а потом они вошли в комнату, и задыхаясь и путаясь в словах, заговорили все вместе, так что ни один не мог разобрать, что говорит другой. Когда же они увидели бабушку — та стояла, распростёрши объятия, с сияющей на лице улыбкой в знак приветствия и переполненная от счастья и любви к ним, — то сразу же разом замолчали и подошли к ней один за другим. Воцарилась молчание, нарушаемое лишь звуками поцелуев, которыми они обменивались, а под конец Ясин с какой-то грустью и оправданием в голосе воскликнул:

— У нас теперь нет дома, и не будет, пока вы не вернётесь.

Камаль бегом побежал в её комнату, словно в убежище, и в первый раз откровенно заговорил о своём намерении, которое скрывал и дома, и по дороге сюда:

— Я останусь здесь вместе с мамой… и не вернусь с вами…

Фахми же долго пристально глядел на неё и молчал, словно желая поговорить с ней одним только взглядом. По его молчаливому красноречивому взгляду она поняла, какие чувства бушевали у них у всех в груди. Он любил её ничуть не меньше, чем она его, однако в своих разговорах с ней он очень редко упоминал о чувствах, рассказывая лишь о собственных мыслях, словах и делах. В глазах её мальчик увидел боль и стыд, отчего его переживания только усилились, и он печально произнёс:

— Это ведь мы предложили тебе выйти из дома, и сами же поощрили тебя, и вот теперь ты здесь влачишь наказание…

Мать смущённо улыбнулась и ответила:

— Я не ребёнок, Фахми, мне просто не следовало так поступать…

На Ясина произвёл большое впечатление их диалог. Из-за чрезмерной чувствительности страдания его только возросли, ведь именно он был в ответе за то злополучное предложение, а потому так долго колебался — извиниться ли перед ней вновь за то, что он предложил ей прямо при бабушке, чтобы та упрекнула его или даже затаила злобу на него, или же промолчать, несмотря на желание как-то развеять свою неловкость. Наконец он преодолел свои сомнения, по-своему истолковав слова Фахми:

— Это на нас лежит грех, а обвиняют во всём вас, — он сделал особый упор на последние слова, словно тем самым оказывая давление на упрямство и твёрдость отца. — Но вы вернётесь и обязательно рассеете мрачные тучи, что сгустились над всеми нами.

Камаль взял её за подбородок и потянул к себе, обрушив на неё лавину вопросов — и о том, что значит «она покинула их», и сколько продлится её пребывание в доме у бабушки, и что случится, если она вернётся домой вместе с ними, и тому подобные, на которые он не получил ни единого достойного ответа, дабы успокоиться. Но успокаивать его было бесполезно, ибо он решил остаться с матерью там, где она находилась. Хотя сомнительно было, сможет ли он исполнить своё решение. После того, как каждый из них выразил свои чувства к матери, разговор принял иной оборот, и они стали рассматривать всю ситуацию серьёзно, ибо как сказал Фахми, «говорить о том, что было, без толку, вместо этого следует спросить самих себя о том, что теперь будет». Ясин ответил на этот вопрос так:

— Мужчина, подобный нашему отцу, не потерпит, чтобы такое событие, как выход мамы из дома, сошёл ей с рук легко, и потому он должен был излить свой гнев, да так, чтобы это надолго запомнилось, но он не переступит границ того, что сделал.

Такое мнение показалось убедительным и встретило всеобщий вздох облечения, и Фахми, поясняя свою уверенность и одновременно надежду, сказал:

— Твоё мнение подтверждается тем, что он не отважится сделать что-либо ещё, а такой, как он, свои решения не откладывает, если твоё предположение в отношении него верное.

Они долго рассуждали о «сердце» их отца, и вышло, что сердце у него доброе, несмотря на этот единственный приступ гнева, и уж совсем маловероятным им представлялось, что он решится совершить нечто такое, что ухудшит репутацию матери или кому-то навредит. Тут бабушка в шутку, зная, что это и так невозможно, сказала:

— Эх, вот если бы вы были настоящими мужчинами, то нашли бы путь к сердцу своего отца, чтобы он отказался от своего упрямства…

Ясин и Фахми обменялись насмешливыми взглядами по поводу этой самой пресловутой «мужественности», которая при одном упоминании об отце таяла, точно снег. Амина, со своей стороны, боялась, как бы разговор между юношами и бабушкой не зашёл о том происшествии с машиной, и сделала им обоим предупреждающий жест рукой, указав на своё плечо, а потом на мать — о том, что это может испугать её, а потом, обращаясь к той, будто выступая в защиту мужественности сыновей, сказала:

— Мне не бы хотелось, чтобы его гнев коснулся хоть одного из них, давайте предоставим его самому себе, пока он не простит…

И тут свой вопрос задал Камаль:

— А когда он простит?

Мать указательным пальцем показала куда-то вверх и пробормотала:

— Прощение только за Господом нашим.

Как обычно в подобных ситуациях, разговор опять зашёл о прежнем, и каждый повторил всё, уже сказанное им раньше, и в тех же выражениях, и по-новому, строя различные предположения. Разговор затянулся, и уже ничего нового не высказывалось до тех пор, пока не стало темно, и детям нужно было уходить. И вот, когда нужно было уходить, сердца их словно дымкой окутала печаль, погрузившая их в раздумья. Воцарилась тишина — то было затишье перед бурей. Словами хотелось лишь смягчить эту давящую тишину или избежать признания того, что настал момент прощания. Как будто каждый из присутствующих там перекладывал бремя признания на другого. Сердце старухи подсказывало ей, что в душах собравшихся вокруг неё пылает настоящий огонь; тёмные глаза её моргали, а пальцы нервно, торопливо поигрывали бусинками от чёток. Так прошло несколько минут, пока Амина, затаив дыхание, ждала. Вслед за этими мгновениями, казалось, её поджидал ночной кошмар, который готов был свалиться на неё с большой высоты, пока наконец, Ясин не произнёс:

— Думаю, нам пора уходить. Но скоро мы вернёмся, чтобы забрать вас с собой, Иншалла.

Старуха же прислушивалась, не содрогнётся ли голос дочери, не задрожат ли в нём жалобные нотки, когда она заговорит, но вместо слов услышала лишь звуки, говорившие о том, что присутствующие поднялись, готовые уйти, а также поцелуи, прощания, протест Камаля, которого силой оторвали от матери, и его плач. Затем в атмосфере, пропитанной грустью и вялостью, пришла очередь Амины уступить. Наконец послышались звуки удаляющихся шагов, оставляющих её один на один со своей скорбью.

Она вернулась лёгкими шажками, а старуха-мать в тревоге продолжала прислушиваться, пока наконец не закричала на неё:

— Ты что, плачешь?!.. Ну и полоумная же ты!.. Словно не в силах вытерпеть две ночи в доме родной матери!..

34

Больше всех из-за отсутствия матери, казалось, страдали Хадиджа и Аиша; к их грусти, которую разделяли и братья, прибавлялись ещё и заботы по дому и обслуживание отца, что легли на их плечи, хотя домашние дела не были им в тягость, а вот забота об отце требовала принимать в расчёт ещё тысячу всяческих моментов. Аиша пыталась дезертировать, чтобы не попадаться на глаза отцу, отговариваясь тем, что Хадиджа уже натренировалась заботиться о нём, пока мать отлёживалась. Потому Хадиджа оказалась вынуждена вернуться к своим грозным и тщательным обязанностям, которые терпела, находясь рядом с отцом, или исполняя какую-нибудь его потребность.