Берта Исла - Мариас Хавьер. Страница 90

– Нам не кажется, – употребил он хвастливое множественное число, которое, вне всякого сомнения, подразумевало и Тупру, – что кто-то может сейчас думать о сведении старых счетов, это волнует их в последнюю очередь. Что касается Ольстера, то там намечаются реальные положительные сдвиги, о которых пока, правда, помалкивают, и вряд ли там захотят, чтобы процесс затормозился из-за какой-нибудь опрометчивой акции, вызванной лишь чувством мести. Хотя всегда остается возможность, что некий упертый фанатик рискнет пойти на это, ведь в человеческой психике разобраться трудно. – Молинью использовал слово “психика”, поскольку в выборе слов, судя по всему, был педантом. – Еще будут, конечно, и теракты, и покушения, прежде чем установится мир или нечто похожее на мир. Мы это признаем, ведь не случайно за последние двадцать лет с двух сторон погибло три тысячи человек. Но современная линия – это линия на смягчение, на то, чтобы нерешенное оставить нерешенным, по крайней мере до часа реинкарнаций. – Собственная метафора ему самому понравилась, и он наградил себя за нее громким смехом. – В общем и целом, – добавил юнец, – мы считаем, что пора вам возвращаться, пора выбираться отсюда, мистер Невинсон, то есть, простите, мистер Роуленд. Но пока не для того, чтобы восстановиться на службе. Если однажды вы там потребуетесь… Но можете и не потребоваться, мы ничего не готовы обещать заранее. Вы потеряли форму, так как слишком долго бездействовали.

Вот таким беспардонным образом он объявил Тому о грозящей ему окончательной отставке.

– Однако действовать надо постепенно. Вы уже можете вернуться в Лондон, пожить там и посмотреть, как пойдут дела. Пожить где-нибудь в центральном районе, – не сомневайтесь, вам не придется селиться на окраине, словно опять попадая в ссылку. Но и достаточно далеко от нас, во всяком случае пока. Подальше от тех немногих, кто знает вас в лицо, знает, кто вы такой, поскольку большинство считает вас умершим. Вам вряд ли что-то будет угрожать. И все же лучше соблюдать осторожность. Лучше сохранять вашу нынешнюю внешность и не заглядывать ни в наши здания, ни в Форин-офис.

Этот свистун, подумал Том, позволяет себе говорить от лица некоего “мы”, исключая из этого “мы” меня. Однако решил, что не будет ставить Молинью на место прямо сейчас, ведь парень выступает в качестве эмиссара Тупры. Тома бесила его дурацкая наполеоновская завитушка, прилепленная ко лбу и похожая на таракана, ему очень хотелось взять ножницы и срезать ее.

Но в то же время он чувствовал понятное волнение и благодарность, а еще – смешное желание поцеловать этот выпуклый лоб за то, что парень принес ему добрые вести: Том наконец-то сможет уехать отсюда, вернуться в Лондон. Ведь в эти так медленно тянувшиеся годы он нередко после окончания школьных занятий шел на вокзал и проскальзывал на перрон с табличкой “Поезда на Лондон”. Смотрел, как они подъезжают, эти поезда, как останавливаются на пару минут, маня его своими открытыми дверями. Он испытывал огромное желание сделать всего несколько шагов, подняться в вагон и уже там купить билет. Это было очень просто, очень естественно, столько пассажиров без долгих раздумий поступали именно так. А вот для него такой поступок был невозможным, столь же невообразимым, как решение сесть на корабль и поплыть на Яву. Когда он окажется в Лондоне, от аэропорта Тома будет отделять всего несколько остановок на метро, а оттуда прямой самолет доставит его в Мадрид, к Берте и законным детям, вернее, старшим детям. Он с тоской наблюдал за отправлением поездов, иногда почти с болью – в те дни, когда совсем падал духом. И наблюдал за ними, как деревенский житель восемнадцатого века, который смотрел на поезда со своего поля или с дороги, но всегда только издали.

– И когда мне можно будет тронуться? – спросил он Молинью.

– Через неделю вам окончательно подготовят маленькую квартиру на Дорсет-сквер – это рядом с Бейкер-стрит, как вы знаете. Она действительно очень маленькая, на самом деле скорее даже мансарда, но для временного проживания вполне годится. Вы нам сообщите, когда надумаете переезжать. Можете не спешить, мансарда будет вас ждать.

Юный Молинью, конечно, и понятия не имел, что во время Второй мировой войны один из отделов знаменитой УСО располагался в доме номер один по Дорсет-сквер. Томасу хотелось знать, не в том ли самом здании его хотят поселить, хотя бы только “временно”, и не остался ли дом и через полвека собственностью спецслужб. “Собственность Короны сохраняется за Короной навсегда, это уж точно, – подумал он. – И только от нас Корона избавляется, когда мы ей больше не нужны”.

– Через неделю квартира будет готова? Значит, через неделю.

Уехать просто так, втихаря, он, конечно, не мог, то есть исчезнуть не прощаясь и без объяснений, как это делали на протяжении веков многие мужья, лишенные совести (и как это иногда делали женщины). Том решил открыть Мэг часть правды, чтобы она не подняла шума, не кинулась его искать и не подала заявление в полицию. Никто, разумеется, никогда не смог бы отыскать Джеймса Роуленда, потому что такого человека просто не существовало. Но ему было грустно думать, что Мэг станет понапрасну раскатывать по стране, уподобившись той иностранке, миссис Роуленд. Никто не знает, на что способны отчаявшиеся женщины, то есть женщины, не понимающие, что с ними случилось.

– Я уже много лет женат. И у меня двое детей от жены, – наконец признался он Мэг. – Я покинул семью и приехал сюда, чтобы забыть про них, чтобы не травить себе душу, оставаясь рядом с ними. Вот почему я не хотел жениться на тебе: я уже женат, я по-прежнему женат, мы так и не развелись. Во всяком случае, я не нарушил закона, не довел обман до последней крайности. Теперь у меня появилась возможность вернуться к моей прежней жизни, о которой я напрасно молчал, тут ты совершенно права; мне следовало рассказать тебе все, и это было бы справедливо по отношению к тебе. Но если я молчал, то не по злой воле, а только из чистого эгоизма. Человек выживает как может, думает только о сегодняшнем дне, спасаясь от бездонной тоски, и поворачивает себе на пользу что угодно, не просчитывая последствия. То есть я тебя использовал, так оно и есть.

Но хочу напомнить, что не собирался заводить наши отношения слишком далеко, не хотел, чтобы у нас появился ребенок. Теперь я не раскаиваюсь, наоборот, очень благодарен тебе, ты это знаешь. Я не смею надеяться, что ты меня простишь, моя вина чересчур велика. У меня сердце разрывается при мысли, что я не буду видеть тебя каждый день, ни тебя, ни Вэл. Но ты должна понять, что сердце мое уже много лет как разорвано из-за моих старших детей, которых я знаю много дольше.

Ему стало стыдно за свои слова, за то, что именно в таких выражениях он говорил о своих терзаниях, своем разбитом сердце и бесконечной тоске, но вести себя следовало именно так. Это не облегчало ситуации, но было бы куда хуже, если бы он не произнес таких банальностей, поскольку в некоторых обстоятельствах людям нужны банальности, особенно в миг расставания. Он лицемерил, они ничего не меняли, зато немного смягчали удар – пусть и не сразу, но хотя бы задним числом. В конце концов, он не первый раз за свою жизнь прибегал к ним, а человек, привыкший притворяться, должен уметь пускать их в ход, даже если при этом не может не испытывать стыда.

– У вас не будет недостатка в деньгах. Каждый месяц я стану переводить тебе вполне приличную сумму. Тут ты не должна беспокоиться. Я знаю, что сейчас деньги волнуют тебя меньше всего. Но потом ты отнесешься к этому иначе.

Томас Невинсон знал, что его ожидают несколько дней страшной нервотрепки, слез, упреков, просьб, вспышек бешенства и оскорбленного молчания – одно будет сменять другое. Но эту цену он с радостью готов был заплатить, потому что больше всего желал уехать, вернуться в большой мир, а не продолжать медленно чахнуть и покрываться плесенью. Так что эти дни и ночи бессмысленных сражений можно считать дешевым выкупом. Они пролетят, и он окажется на свободе, окажется в Лондоне, а после Лондона – кто знает… Ему гораздо тяжелее было расставаться с девочкой, чем с ее матерью, но он привык расставаться с людьми, порой оставляя их в незавидном положении или даже обрекая на гибель. Он бросил пробный шар: