Город падающих ангелов - Берендт Джон. Страница 41

– Итак, вы напали на след фонда Эзры Паунда, – сказала Роуз Лоритцен с таким видом, что я сразу понял: мне удалось раскрыть тщательно охраняемый секрет.

– Ну, пожалуй, нет, – ответил я. – Расскажите мне о нем.

– Я не могу, – ответила Роуз, – потому что, во‐первых – слава богу, – слишком мало о нем знаю, а во‐вторых, не хочу, как идиотка, распространять нелепые слухи!

– Фонд Эзры Паунда, – пояснил Питер, – является, а точнее, являлся необлагаемой налогами организацией, цель которой финансировать исследования биографии и творчества Эзры Паунда. Ольга часто говорила о своем желании учредить нечто подобное для поддержания и увековечивания интереса к Паунду. Но странное дело, когда она действительно учредила фонд, никто из людей, которые, как следовало ожидать, окажутся причастными к нему, ничего о нем не знали. Мэри де Рахевильц, дочь Ольги и Паунда, была в абсолютном неведении, а ведь она – литературный душеприказчик своего отца. Джеймс Лафлин, учредитель «Новых направлений», издатель Эзры Паунда с тридцатых годов, ничего не знал о фонде, так же, как и Йельский университет, где находится основная часть архива Паунда.

– Но как тогда о нем вообще узнали? – спросил я.

– Ну, мы впервые услышали о нем, – ответил Питер, – от Уолтона Литца, моего принстонского консультанта и известного специалиста по Джойсу и Паунду. Литц часто ездил в Венецию к Ольге, а однажды он заглянул ко мне и спросил: «Что это за люди по фамилии Райлендс?»

Я ответил ему, что Филипп Райлендс является директором Собрания Пегги Гуггенхайм. Он англичанин. Джейн Райлендс – его жена, она американка, а что?

«Ну, – ответил Литц, – мне кажется, что они создали фонд Эзры Паунда, а Ольга предоставила фонду все имеющиеся у нее документы и дом».

Мы с Роуз были шокированы, потому что Литц и Мэри де Рахевильц часто обсуждали идею создания центра изучения Эзры Паунда, причем возглавить его должен был Литц.

– И что вышло в итоге с этим фондом? – спросил я.

Питер перевел дыхание, словно собираясь пуститься в долгие объяснения, но вместо этого лишь сказал:

– Почему бы вам не спросить об этом Джейн Райлендс?

Так случилось, что к тому времени я уже был знаком с Филиппом и Джейн Райлендс. Как-то раз один из моих друзей привел меня в здание Собрания Пегги Гуггенхайм. Дело было вечером, после закрытия; мы пришли, чтобы пообщаться за бокалом вина. Всего на том вечере присутствовали шесть человек. Мы стояли в галерее, бывшей столовой Пегги Гуггенхайм на первом этаже палаццо Веньер, где она прожила тридцать лет до своей смерти в 1979 году. Филиппу Райлендсу на вид шел пятый десяток, и он производил впечатление довольно робкого человека. У него было бледное квадратное лицо и выступающий вперед подбородок. Стекла больших очков увеличивали глаза, а приподнятые кончики бровей придавали лицу выражение вечной тревоги. Джейн Райлендс была женщиной небольшого роста, крепкой и отнюдь не миниатюрной; у нее было жесткое лицо и светло-каштановые волосы. Похоже, она была немного старше Филиппа. Держались они сердечно, но чуть скованно. Несколько раз, обращаясь к Филиппу, Джейн произносила невнятно какие-то фразы, почти не разжимая губ, как чревовещатель.

Знакомство наше было чисто формальным, и, хотя эта пара не вызвала у меня особого восторга и не сильно меня впечатлила, эти люди все же меня заинтересовали. В таком городе, как Венеция, музей с вывеской, где есть фамилия Гуггенхайм, автоматически придает определенный статус его администрации. Собрание Гуггенхайм стало точкой слияния искусства, общества, привилегий, денег и культуры. Холодные просторные помещения, с белыми стенами и с полами терраццо, фасадом выходили на Гранд-канал, а позади располагался роскошный сад, где была похоронена Пегги с ее собаками. Любопытен был и сам дворец. Семейство Веньер, давшее Венеции трех дожей, начало возводить его в 1749 году, но завершен был только второй этаж, после чего строительство навсегда прекратилось. Пол недостроенного третьего этажа стал своеобразным патио, большим садом на крыше с видом на Гранд-канал; зеленый фон создавали высокие деревья, росшие в саду. Внутри и снаружи этот обезглавленный белый дворец стал весьма изысканной сценой для проведения приемов, лекций, конкурсов, собраний и других мероприятий такого рода. Кроме того, закрытие американского консульства в Венеции в начале семидесятых по умолчанию оставило Собрание Гуггенхайм самым значимым символом американского присутствия в Венеции. Со временем фонд Гуггенхайм оказался в роли дублера американского посольства. Государственный департамент время от времени обращался с просьбами по организации приемов и по оказанию других услуг. Понятно, что Филипп и Джейн стали в Венеции влиятельными фигурами, а их очевидное понимание собственной значимости еще более увеличивало мое к ним любопытство.

После нашего мимолетного коктейльного знакомства я неформально поговорил с обоими. Через несколько дней я встретился с Филиппом за кофе в кафе музея. Он был дружелюбен и добродушен, хотя и несколько скован. Он рассказал мне, что изучал искусствоведение в Кембридже, где написал диссертацию о художнике Возрождения Пальме Веккьо. Говоря о своей текущей работе, Райлендс упомянул о небольшой выставке Пикассо, предстоявшей осенью; но главным образом он распространялся о планах расширения музея, о которых упоминали представители музея Гуггенхайма в Нью-Йорке. Было видно, что он трудолюбив и серьезен, но меня поразила какая-то его безликость – в противоположность жене.

Позднее, на той же неделе, я позвонил домой Джейн, и мы с ней посидели за чаем в их залитой светом гостиной. На Джейн был модный черно-белый твидовый пиджак, облегающие джинсы и туфли на высоком каблуке. Я нашел ее спокойной, привлекательной и самоуверенной, особенно в том, что касалось заметных фигур венецианского общества. В семидесятые годы она некоторое время вела колонку светской хроники в «Рома дейли американ», но ушла оттуда, когда колонка стала вызывать возмущение венецианцев. Внимательно наблюдая венецианское общество, Джейн нашла способы правильно и с выгодой для себя в нем ориентироваться. Венецианцы, сказала мне Джейн, питают слабость к званым вечерам, а это позволяет даже иностранцу приобрести определенное влияние. Как? Все дело в приглашениях! Приглашение можно послать, но можно и не послать. Определенно, Джейн была в том положении, когда могла выбирать, кого приглашать, а кого – нет.

В этот раз Джейн понравилась мне больше, чем при первой встрече. Она была остроумна и проницательна, и это меня в ней привлекало. Но при этом она была слишком резка и не колеблясь это демонстрировала. В разговоре я упомянул человека, хорошо известного в художественных кругах, близкого друга Пегги Гуггенхайм с начала шестидесятых.

– А, этот, – сказала Джейн, весело рассмеявшись. – Что он делал, когда вы с ним виделись? Сервировал напитки для богачей?

Это замечание показалось мне грубым и бестактным, так как она не знала, является этот человек мне близким другом или просто знакомым. Собственно, как я потом понял, это ее и не интересовало.

– В разговоре не всплыло имя Ольги Радж? – спросил Питер Лоритцен.

– Только один раз, – ответил я, – когда я уже собирался уходить. В комнате, примыкающей к гостиной, я обратил внимание на портрет пожилой женщины, сидящей в окружении множества различных предметов – в основном книг. Портрет был исполнен в пастельных тонах. Картина мне понравилась. Я спросил, кто это, и Джейн сказала, что это Ольга Радж. Потом она добавила: «Вы знаете, ее архивы находятся в Йельском университете!» Она сказала это с особым нажимом, словно хотела подчеркнуть: «Разве это не удивительно!» Ее замечание показалось мне странным, поскольку мне вовсе не казалось удивительным, что многолетняя любовница Эзры Паунда обладала собранием писем настолько важных, что они были вполне достойны хранилищ Йельского университета.

– Джейн Райлендс предпочла бы, чтобы эти письма находились в другом месте, – заметил Питер.