Гроб хрустальный. Версия 2.0 - Кузнецов Сергей Юрьевич. Страница 46

– Ты, значит, гордишься, что голосовал за коррупцию и геноцид русских?

– Ты что? – искренне возмущается Арсен, – я вообще не голосовал, у меня же израильское гражданство.

Понятно. Сделал, значит, свой выбор. А мне еще жить в этой стране.

Сегодня мы все собрались здесь, сфотографироваться для первого номера – и этот день совпал с моментом объявления итогов выборов. Что, второго тура не будет? спрашивает Глеб Бена, а тот рассказывает, что собирался голосовать против всех, но в последний момент пожалел Явлинского: тот стоял последним по алфавиту. Вроде, человек неплохой, образование высшее, в КПСС не состоял. Ну, я и проголосовал за него, тем более, ему и не светило.

– Явлинский – это отдельное говно, – говорит Арсен. – Помню, в 1993 году, когда макашовцы стволы собирали, идти штурмовать мэрию и Останкино, Явлинский писал в "Независьке": Ельцин, сука, попирает демократию.

Хочется спросить: а как еще назвать то, что происходило в октябре 1993-го? Можно сказать "попирает демократию", можно сказать "переворот", можно сказать "убийство".

– Он не прав. Никакое это не попрание демократии, это как раз и есть демократия в действии, – говорю я, – отключение воды и света с последующим танковым обстрелом. Если так, я предпочитаю старый добрый тоталитаризм.

– Противно было читать, – продолжает Арсен. – К тому же он взял к себе проходимца Паульмана копирайтером.

Проходимец Паульман. Довольно точная характеристика. Интересно, сколько Паульман должен заплатить Арсену, чтобы тот забыл свою чеканную формулировку? И – чует мое сердце, – не пройдет и десяти лет, мы узнаем ответ на этот вопрос. Арсен вместе со своим народом опять-таки сделает выбор.

Иногда мне очень трудно общаться с этими людьми. Мы кончали одни и те же школы, учились в одних и тех же институтах, сейчас мы даже делаем одно и то же дело – но когда я думаю, что они сделали с Россией, я начинаю их ненавидеть. Иногда я думаю: мне было бы не так обидно, если бы они просто украли все, что разбазарили за эти годы. Но нет – мои бывшие одношкольники, социально-близкие люди, последние пять лет показали себя исключительно мастерами таскать каштаны из огня – добровольно, с песней, для других людей. Безоружные идиоты, пошедшие по призыву Гайдара защищать вооруженную танками власть в октябре 1993-го. Самодовольные дураки, проголосовавшие за Ельцина летом 1996-го.

Мы не проиграли выборы. Мы в этих выборах участия не принимали. Мы проиграли войну, непонятно когда начавшуюся, непонятно когда окончившуюся. Война окончена, хорошие парни проиграли. Как шутили в годы моей молодости: Граждане евреи, ваш праздник окончен, улица Архипова снова открыта для автомобильного движения.

А вчера вечером мы к Катиным родителям ходили, продолжает Бен, и ее мама спрашивает, за кого я голосовал. Ну, я рассказываю, как сейчас: хотел против всех, но голосовал за Явлинского, потому что он стоял последним. Рассказал и вышел в туалет, а Катина мама говорит: "Какой он у тебя все же аполитичный! Ведь во втором туре Зюганов будет на последнем месте, так он за него и проголосует!". Круто, правда?

Очень круто, Бен. Чудовищно круто. Я понимаю: из всех нас только у меня одного есть дети. Только мне жить в этой стране. А настоящий борец за демократию давно уже должен обзавестись иностранным паспортом – чтобы всегда была возможность драпать. Сделать, опять-таки, свой выбор.

А может, я не прав. Может, война продолжается, и у нас еще есть шанс на победу. Жалко, я не знаю, как она выглядит, наша победа. И не очень знаю, кто такие мы.

Арсен длинно рассказывает, как ему противно, что выбирая Ельцина сегодня, мы обрекаем себя на то, чтобы выбрать Лебедя в 2000 году, но, повторяет он, за Зюганова голосовать тоже не пошел бы, конечно, не хочет быть рядом с Витюшей Анпиловым, и, конечно, ему будет слишком противно, если они победят. А так ему, конечно, не противно.

Удивительный человек.

– А если мы победим, – говорит Андрей, – будет стыдно, что голосовали, потому что и без нас бы справились.

Да, вам будет стыдно, думаю я, и это самое малое, чем вы можете обойтись. Если бы я не был мальчиком из интеллигентной еврейской семьи, я бы проклял вас, дорогие друзья, до девятого колена. Но я никого не проклинаю, я только говорю: запомните этот день. Сегодня вы сделали выбор. Вы выбрали политтехнологии, манипуляцию общественным мнением, коррупцию, ложь. Зато вы отвергли коммунизм. Большое дело, ничего не скажешь.

Глебу, пожалуй, все равно, кто победит на этих выборах. Он выходит в большую комнату, поет Ник Кэйв, Катя танцует с Шаневичем и Муфасой, довольно громко подпевая:

На предпоследней строчке Глеб вспоминает Снежану: ее призрак тоже мог бы присоединиться к этому танцу и еле слышно подпеть голосом Кайли Миноуг.

Он наливает себе водки. Интересно, думает он, сопьюсь я, если и дальше буду здесь работать? Глядя на танцующую Катю – Машу Русину – Глеб ощущает приближение знакомой апатии. Чем он занят последние дни? Пробует вычислить убийцу Снежаны, узнать, кто выдал себя за покойного Чака, или найти Маринку Царёву, надеясь, что в конце концов все линии сойдутся, как в плохом детективе: псевдоЧак окажется Маринкиным любовником и убийцей Снежаны. Эта версия нравится Глебу: можно не гадать, кто из коллег по Хрустальному – убийца. Хорошо, если бы убийца обретался только в виртуальном мире – как призывает верить Горский.

В коридоре у окна стоят Бен и Ося. С политикой они, слава богу, разделались.

– Взять хотя бы Визбора, – говорит Ося. – Это же настоящий евразийский поэт, его тексты наполнены эзотерикой.

– Где? – возмущается Бен, – где у него эзотерика? Только не надо про его одноклассника, погибшего за единую Евразию под городом Герат. Возьмем что-нибудь классическое – скажем, про солнышко лесное.

– Пожалуйста, – отвечает Ося, – будет тебе солнышко лесное. Я раньше никак не мог понять: кто ж ему мешает вернуться к этой, с которой он у янтарной сосны? Жена, что ли? Алла, если не ошибаюсь, Якушева?

– Ада, – подсказывает Глеб. Емеля любил петь старое КСП, бывшее еще до Мирзаяна и Лореса.

– Вот оно! – радуется Ося. – Жена из ада. Такое случайно не бывает!

– Так почему он вернуться не мог? – спрашивает Глеб. Сейчас, больше чем когда-либо, он уверен: вернуться нельзя никуда и никогда.

– Потому что это песня про солярную магию! Она же солнышко лесное, потому что он ее вызывает солярным ритуалом! Она типа суккуба и может появляться только в одном месте. И мы знаем, в каком: ручей у янтарной сосны плюс кусочек огня. И, вероятно, только в какой-нибудь правильный день.

– В какой? – машинально спрашивает Глеб.

– Мы знаем, в какой, – радостно говорит Ося – ответ явно пришел ему в голову только что: – В летнее солнцестояние. Двадцать второго июня ровно в четыре часа.

– Круто, – потрясенно говорит Бен, а Глеб возвращается в комнату, недослушав Осину речь: мол, именно поэтому его, Осю, и огорчает переориентация Бена на современную попсу.

Диск кончается, Ник Кейв поет "Death is Not the End". Глеб вспоминает письмо Чака с того света и подходит к окну. Городское солнце проглядывает между облаков. Облака плывут никуда. Ни памятью, ни воспоминанием, ни строчкой из Галича. Просто – сгущенными парами, серыми клочками по синему небу, фрактальными образованиями, тучками небесными, вечными странниками, без изгнания и родины, без прошлого и будущего, без песен и стихов. Глеб смотрит в окно, а за его спиной танцуют, пьют водку, ждут фотографа, обсуждают, где взять денег на журнал. Можно размещать рекламу, можно делать новости для внешних заказчиков, можно продавать статьи в другие издания.