Гроб хрустальный. Версия 2.0 - Кузнецов Сергей Юрьевич. Страница 48

Глеб позвонил с проходной, Феликс взял бланк пропуска, подписанный вечно отсутствующим завлабом, вписал "Глеб Аникеев" и спустился за Глебом. Столовая в Институте давно не работала, они пили чай прямо у Феликса: все равно в лаборатории сегодня никого больше не было. Воду кипятили на газовой горелке под тягой – только остатки оборудования и напоминали теперь о химии.

– Ты все эти годы так здесь и проработал? – спросил Глеб.

– Числюсь, – ответил Феликс и подумал: я, наверное, кажусь ему неудачником – такое, мол, было интересное время, а я его просидел здесь, в лаборатории.

– Так странно, – сказал Глеб. – Я помню, в школе ты был для меня… ну, чем-то особенным. Мы тебя, конечно, дразнили то Железным, то Голубым, но я тебе завидовал. Помнишь, мы с тобой как-то весной гуляли?

Феликс попытался вспомнить. Что-то такое было: всем классом ходили в Музей Маяковского на экскурсию, потом вместе с Глебом пошли бродить по городу. Феликс помнил прогулку смутно, тогда он думал только о Карине Гилеевой – студентке, с которой познакомился на каникулах, когда родители взяли его с собой в Карпаты кататься на горных лыжах. На лыжах он с тех пор не стоял ни разу, но накануне возвращения в Москву Карина пришла к нему в комнату и сама расстегнула молнию на его спортивной куртке. Первый в жизни половой акт продлился меньше сорока минут – как раз столько и потратили родители на ужин в местном гостиничном ресторане. Когда они вернулись в номер, Феликс и Карина сидели в разных углах и беседовали о кино и литературе, как и положено детям из приличных семей. Серебряный век, Ахматова, Мандельштам. Феллини, Тарковский, Золтан Фабри.

В Москве Феликс вспоминал свой сексуальный дебют с гордостью, но повторять Карина не рвалась, и приходилось долго ей звонить, встречаться урывками, водить по ресторанам, поить дорогим вермутом и ворованным у родителей коньяком.

– Для меня это был такой урок свободы, – продолжал Глеб. – Помнишь, я спросил: "А куда мы идем?", – а ты ответил: "А какая разница? Идем – и все. Просто гуляем. Разве надо всегда знать, куда идешь?"

– Я так говорил? – изумился Феликс.

– Ну, или почти так, – смутился Глеб. – Я так запомнил.

Да, точно. Так он и говорил тем вечером, когда вел Глеба московскими переулками прямо к Карининому дому. Они постояли во дворе, Феликс посмотрел на темные окна и, ничего не объяснив, грустно пошел к метро. Через полгода Карина заявила, что больше не желает его видеть, оставив в наследство неплохие технические навыки в сексе и чудовищную неуверенность в себе. Навыков, впрочем, хватало, чтобы на физфаке слыть донжуаном и грозой слабого пола – по крайней мере, до третьего курса, когда Феликс женился на малознакомой девице с биофака, которую как-то снял на пьяной вечеринке.

– Это был для меня урок свободы, – повторил Глеб. – Я потом это часто вспоминал, когда уже с Таней жил. Неважно куда идти. Просто гуляем.

– Про Таню чего-нибудь слышно? – спросил Феликс.

Глеб познакомил его с женой, и Феликс нашел ее совсем не похожей на тот образ, что создался у него по рассказам Глеба. Она была слишком развязной, много пила и смотрела сквозь собеседника. Честно говоря, тут Феликс никогда Глеба не понимал.

– Нет, – ответил Глеб. – А что мне до нее? Она в Европе где-то.

В прошлом году Феликс тоже побывал в Европе, и в Германии случайно встретил Карину. Она уехала вместе с родителями в конце восьмидесятых и сейчас работала официанткой в какой-то берлинской забегаловке. Узнав Феликса, первая его окликнула.

– Скажи, – спросил Глеб, – ты про Маринку Царёву ничего не знаешь? А то мне Абрамов что-то рассказывал. Ну, до того, как исчез окончательно.

– Про Маринку? – переспросил Феликс. – Я встречал ее недавно, месяца два назад. Постарела сильно, с трудом узнал, осунулась как-то.

– И где она?

– В какой-то компьютерной конторе, кажется. Я ее на Комтеке видел, в апреле.

– Телефон не взял?

– Да нет, – Феликс пожал плечами. – Она как-то не рвалась общаться. Она с каким-то мужиком была. Да и я к ней, честно говоря, всегда был равнодушен. И история эта… как-то после смерти Чака совсем уж противно стало.

– А при чем тут Чак? – спросил Глеб.

Феликс на секунду замялся. Столько лет прошло, а все боится рассказать то, что сказал ему когда-то Абрамов. Впрочем, по справедливости, для школьных грехов должен быть срок давности – и для этой истории он давно прошел.

– Абрамов мне рассказывал: это он подбил Чака стукнуть на Вольфсона, – сказал Феликс, – чтобы Маринка ему досталась.

– Постой, – сказал Глеб. – Вольфсон говорил, что это мама Чака бегала к директрисе.

– Ну да, – кивнул Феликс. – Но ведь это Чак ее, наверное, подговорил, так ведь?

– Может быть… – протянул Глеб. – Теперь я понял, что Абрамов имел в виду…

Феликс подошел к окну, откуда был виден кусок Ленинского проспекта, и задумчиво сказал:

– Я тут на днях решил мимо школы проехать. Так там на углу Университетского, где всю жизнь стоял плакат "Вся власть в СССР принадлежит народу", теперь реклама какого-то банка. И я подумал: нет разницы, что написано, важно место. То есть реклама – она как лозунг.

Он хотел объяснить, что за прошедшие годы все изменилось не так сильно, как когда-то казалось, и в целом система работает по-прежнему: на месте лозунга – реклама банка, на месте КГБ – бандиты, а все остальное – без изменений: предательство на месте предательства, дружба на месте дружбы. Разве что – с каждым годом места для дружбы все меньше, а для предательства – все больше. Если, конечно, верить рассказам однокурсников, ушедших в бизнес.

– Да, – кивнул Глеб, – реклама такая же ложь. Но я вот думаю: а что было бы, если бы мы проснулись – и там снова лозунг? Причем тот же.

– Заснули бы обратно, – пошутил Феликс.

– Нет, я серьезно, – не унимался Глеб. – Если бы мы проснулись в 1984 году, такие, как мы есть, со всем знанием о том, что будет в 1987-м или там в 1991-м. Что бы мы делали?

Я бы не стал так переживать из-за Карины, подумал Феликс. Учил бы английский в универе и вообще пошел бы на ВМиК. И надел бы гондон, перед тем как десять лет назад трахнуть Нинку по пьяни. Но вслух сказал:

– Когда у меня бабушка умерла в 1989-м, я бы не стал на оставшиеся от нее деньги покупать себе "икстишку", уговорил бы родителей продать видак и телевизор и купил бы на все деньги квартиру в центре.

Если бы я тогда не был так пьян, продолжал Феликс про себя, не было бы Оленьки, а был бы только Никита. Нет, что я? Никиты тоже не было бы, да и меня бы здесь не было, а был бы я где-нибудь в Силиконовой Долине или, на худой конец, в каком-нибудь "1С". Странно подумать: презерватив, надетый десять лет назад, лишил бы меня двух детей сразу. Словно одним актом зачатия я сделал сразу двух, с разницей в восемь лет.

– А я бы купил акций МММ, – сказал Глеб, – и продал бы их за неделю до краха. Если бы точную дату не забыл.

Внезапно Феликс вспомнил, как Никита бесконечно долго повторял с утра в прихожей: "Пока папа! Пока папа! Пока папа!" – до тех пор, пока Нинка ему не наподдала. Он отошел от окна и сказал:

– На самом деле, я бы оставил все, как было.

– Ты не понял, – сказал Глеб, – я имею в виду, что ты в 1984 году был бы сегодняшний ты. Это не о том, как прожить жизнь заново, это о том, как прожить последние 12 лет другим человеком. Другого возраста, с другими знаниями.

– Я бы пришел к себе и дал пару советов, – ответил Феликс.

Я бы пошел и познакомился с Таней, подумал Глеб, но я был бы тогда старше ее, и все было бы по-другому. И две недели назад я не пустил бы Снежану на лестницу.

В ночь после выпускного всем классом завалились к Емеле, которому родители до утра освободили большую квартиру. Все были немножко пьяны, взбудоражены после дискотеки. Для большинства это была первая ночь свободы, первая ночь, когда можно не спать до рассвета, первая ночь взрослой жизни, ночь, на которую возлагались смутные надежды.