Подобно тысяче громов - Кузнецов Сергей Юрьевич. Страница 14

Сидор помнит. Классический случай, ничего себе. Димон украл деньги, чужие деньги, украл по-глупому, не заметая следы, надеясь сбежать. Украл мало – всего полмиллиона. Этого не хватит, чтобы спрятаться. Поручик говорит, символ русского бизнеса? Спроси Поручик меня, я бы сказал, что Димон – просто перепуганный человек, дурачок, обалдевший от легких денег, мужчина, лишенный понятия о чести. Не самурай. Не русский и не бизнесмен.

Но Поручик не спрашивает, ему нравится эта история. Ему нравится бессмысленность, глупость, абсурд. Пока у нас есть такие люди, Америки здесь не будет. Нам не нужен комфорт и надежность, мы ценим напор и грязь! Спроси Поручик меня, я бы рассказал ему про напор и грязь, думает Сидор, я бы рассказал, что такое марш-бросок в полной выкладке. Но Поручик не спрашивает, а рассказывает про секс в России и в Америке, хотя в Америке никогда не был, только по видаку смотрел. Но какой бы он был Поручик, если бы не говорил о сексе? Идеальный секс в Америке – это когда молодая девка с огромными титьками отсасывает и при этом визжит от восторга, не вынимая изо рта. Хошь – забесплатно, хошь – по обговоренному тарифу. А у нас идеальный секс – это секс наперекор всему, уже не хочешь ебать – а ебешь!

Спроси Поручик меня, думает Сидор, я бы рассказал ему про идеальный секс. Потому что идеальный секс, единственно возможный секс, – это секс по любви. Когда раздеваешь девушку – словно ныряешь в прорубь. Когда входишь в нее, словно душу раскрываешь. Когда тебе неважно, что она уже давно живет в другой стране и вы встречаетесь, лишь когда ты прилетаешь повидать сына. Неважно, что она давно тебя не любит, неважно, любила ли она тебя когда-нибудь, неважно, что потом она оденется и уйдет и, может, спишет эти два часа в графу необходимых затрат, расходов за щедрое содержание, за деньги, которые ты все равно давал бы. Давал бы, даже если бы она не приходила к тебе в номер лондонского отеля на те два часа – бутылка «Дом Периньона», огромная кровать, «ну, за встречу!», а потом руки сами находят застежку на платье, а сердце замирает, словно в первый раз. Но Поручик не спрашивает, он переходит от секса к выпивке – какой бы он был Поручик, если бы не говорил о выпивке? Что такое русская выпивка? Это выпивка через «не хочу». Демьянова уха. Широта русской души! Льется из ушей!

Спроси Поручик меня, думает Сидор, я бы сказал ему, что две бутылки на двух самураев русского бизнеса – это не через «не хочу», а в самый раз. Но Поручик не спрашивает меня, а, неожиданно замолчав, допивает последнюю рюмку.

Понятно, он пришел говорить о деле. Вот теперь, после двух бутылок, он спрашивает, уже в который раз, можно ли получить долю в нашем фонде? Я снова ему объясняю: нам не нужны инвестиции. Что такое фонд? Это организация, получившая льготы. В нашем случае – таможенные. Мы платим взятки, чтобы эти льготы получить. Мы откатываем часть прибыли наверх и работаем как альтернативная таможня. Можно считать это новым словом в рыночной экономике: свободная конкуренция между различными негосударственными таможнями. То есть фондами. Какие еще деньги сюда можно ввести? Я же не могу отдать тебе свою долю?

Поручик отодвигает пустую бутылку, говорит: так отдай чужую, уговори Ромку продать Женькину! Я объясняю – хотя, кажется, он и так знает, – что Женькина доля делится на нас всех: на Леню, Рому, Альперовича и меня. У нас, говорю я, был такой уговор: если кто-то выходит из дела, его доля делится между всеми. Честно говоря, я придумал это из-за Машки. Пусть она знает: случись что со мной, ей ничего не достанется. Плохо не доверять собственной жене – пусть она и живет в Лондоне и встречается со мной, лишь когда я прилетаю повидаться с сыном, – плохо, но самурай должен быть настороже. Если бы Поручик спросил меня, когда женился на Наталье, она бы потом не обобрала его до нитки. Но он меня не спросил тогда, зато сейчас спрашивает: а как ты думаешь, кто принес Женьке эту отраву?

Там, в доме, я сказал, что сам найду этого человека. Я погорячился. Теперь я думаю, лучше бы мне не знать, кто был этот человек. Но самураи держат слово. И русские офицеры. Русским бизнесменам тоже надо научиться.

И потому, когда Поручик спрашивает меня как ты думаешь, кто принес, я сразу представляю нас всех: Ромку, Альперовича, Леньку Онтипенко, Поручика и Лерку. Вижу нас, выстроившихся, как на параде, как на школьной линейке, в синей форме, в джинсах и футболках, в черных брюках и белых рубашках, в костюмах за две штуки баксов, в широком платье и армейских ботинках на шерстяной носок. Вижу и отвечаю:

– Лерка.

Я не знаю, почему называю ее. Самурай принимает решение мгновенно и следует ему до конца. Но самурай верен своим друзьям – и, может, именно поэтому я называю Лерку. Мне трудно считать ее другом: даже когда я прилетал в Лондон, она ни разу не позвонила мне. Лерка – моя одноклассница, не более того.

Почему Лерка? спрашивает Поручик, и я объясняю, мол, она сама говорила, что принимала наркотики в Англии, может, она подсела, а денег нет, вот и решила подругу тоже подсадить, сам знаешь, в кино сто раз видели.

Ну-ууу, тянет Поручик, а я вспоминаю, как Лерка говорила накануне Женькиной смерти, что Женька – жертва мужского шовинизма. Это Женька-то – жертва? Если бы Лерка спросила меня, я бы сказал, что жертва как раз Ромка, сказал бы, что в таких семьях жертва всегда мужчина, потому что он – верен, а женщина – нет. И дело не в том, что бабы – бляди, чушь, не бляди, просто они открыты миру, готовы принять в себя все – тебя, твоих друзей, своих бывших любовников, новых любовников, Москву, Россию, Лондон. Все падает, исчезает, словно в бездонной проруби, и каждый раз, когда я раздеваю Машку в номере лондонского отеля, там, где огромная кровать и недопитая бутылка «Дом Периньона», я чувствую, что это бездонность меня зовет. Но Лерка не спросила меня, а только говорила о неравноправии, о восприятии женщины как объекта, о деньгах, которые женщины получают, будто содержанки. А я вот Лерке денег собирался дать по старой дружбе, говорит Поручик, но, пожалуй, не буду теперь. Если она подсела.

Самурай принимает решение мгновенно и следует ему до конца, но я не уверен, что это и впрямь Лера. Спроси Поручик меня еще раз, я бы так и сказал, но Поручик молчит и рисует на салфетке эмблему своего клуба. И тогда я говорю:

– Знаешь, Поручик, спроси ты меня, что я думаю о «Ржевском», я бы сказал: тебе нравится бардак, нравится безобразие, нравится бессмысленность – но людям нужна твердая почва под ногами, нужно ощущение истории. Клуб «Ржевский» не должен быть продолжением распада. Он должен ему противостоять. Это должен быть клуб русской воинской славы.

Игорь Шиповский несколько лет назад окончил не то филфак, не то журфак, и даже пытался сначала издавать какой-то литературоведческий журнал. Но в какой-то момент он попробовал экстази, круто въехал в рэйв, затусовался на «Гагарин-Пати» с Бирманом и Салмаксовым, в результате переориентировался на журнал для любителей продвинутой музыки и правильных веществ. Горский много рассказывал о Шиповском Антону, но тот все равно удивился, увидев его: худощавый, высокий парень в очках, джинсах и свитере, типичный филолог или физик, вовсе не похожий на идеолога русского рейв-движения.

Шиповский сидел за столом, заваленным журналами. В руках – свежий номер «The Face». Антон даже облизнулся: картинки в нем всегда были психоделически-продвинутые и, как уже говорили в Москве, «стильные».

Редакция журнала, о котором судачила вся Москва, размещалась в сталинском доме рядом с кинотеатром «Прогресс», ставшим после повсеместного внедрения видео таким же ненужным, как и большинство других кинотеатров. Первый номер должен был выйти осенью – а сейчас Шиповский показывал Антону макет обложки. Обложка была большая, раза в два больше обычной, картинка в меру психоделичная, хотя на вкус Антона недостаточно кислотная. Наверху округлым и как бы расплывающимся шрифтом значилось: «ЛЕТЮЧ».

– Круто? – спросил Шиповский.