Ярость - Михаэлидес Алекс. Страница 6

У меня темные волосы и карие глаза, как и у отца. Довольно обычная внешность, я бы сказал. Хотя некоторые называли меня красавцем, я о себе так не думаю – разве что при удачном освещении. Барбара Уэст говорила, что две самые важные вещи в жизни – это правильный свет и правильное время. Она права. Если свет слишком яркий, я вижу только свои недостатки. К примеру, я ненавижу свой профиль, совершенно дурацкий вихор на затылке и маленький подбородок. Каждый раз я испытываю жгучее разочарование, стоит мне случайно бросить взгляд в боковое зеркало или в примерочной универмага: неудачная прическа, огромный нос и отсутствие челюсти. Короче говоря, до киношных красавцев мне далеко. В отличие от других персонажей этой истории.

Я вырос не в Лондоне. Чем меньше я скажу о своем детстве, тем лучше. Обойдемся по возможности минимальным количеством слов, договорились? Как насчет трех? Это был мрак. Лучше и не скажешь.

Отец мой был порядочная скотина, мать пила. Жили они в грязи, нищете и мерзости. Жалеть меня не надо. Это не воспоминания о несчастном детстве, просто констатация факта. Полагаю, моя история не единична. Как и многие дети, я регулярно страдал от того, что родители периодически надолго обо мне забывали – и эмоционально, и физически. Меня редко обнимали, со мной почти никогда не играли. Едва ли мать держала меня на руках. А от рук отца вместо ласки я получал лишь затрещины.

Это простить труднее. Не физическое насилие, которое постепенно стало привычной частью жизни, а отсутствие тактильного контакта – что впоследствии сказалось на мне и во взрослом возрасте. Как бы вам объяснить… В итоге я вырос, не имея привычки к прикосновениям – и даже избегая их. Это делало мои близкие отношения, в эмоциональном и физическом плане, очень затруднительными.

Я жаждал покинуть отчий дом. Родители были для меня чужими людьми; в голове не укладывалось, что я как-то с ними связан. Я ощущал себя инопланетянином, пришельцем с другой планеты, усыновленным примитивными существами. Мне оставалось только одно – спасаться оттуда и искать своих!

Если это звучит высокомерно, прошу прощения. Представьте, что все детские годы вы томитесь, словно в тюрьме, с родителями – злыми, желчными людьми, пьяницами. Они вечно вас ругают, хорошего слова от них не дождешься. Они давят и унижают, высмеивают интерес ребенка к учебе и искусству. Любое проявление чувств, эмоций, интеллекта кажется им смешным… А потом вы вырастаете вспыльчивым, колючим и недоверчивым.

Вы растете с готовностью отстаивать свое право быть – кем именно? Другим? Индивидуальностью? Фриком?

На случай, если я сейчас разговариваю с подростком, вот вам мой совет: не бойтесь быть не похожим на других! Ибо эта самая непохожесть, из-за которой вы поначалу испытываете стыд, унижение и боль, однажды превратится в знак почета и уважения.

На самом деле сейчас я горжусь тем, что я другой – слава богу! Но, даже будучи ребенком, полным отвращения к себе, я догадывался, что где-то есть другая жизнь. Лучший мир, которому я, возможно, принадлежу. Там, за темнотой, начинается прекрасный мир, залитый лучами софитов.

О чем я? О театре, конечно. Только представьте: в зрительном зале гаснет свет, в лучах софитов сияет занавес, публика хором прочищает горло, разговоры прекращаются, и все замирают в нетерпеливом ожидании. Это самое настоящее волшебство; оно вызывает более сильную зависимость, чем любой наркотик, который я когда-либо пробовал. Еще в раннем возрасте я понял – во время школьных поездок на спектакли Королевской шекспировской компании, Национального театра или на утренники Вест-Энда [9], – что хочу принадлежать этому миру. А еще я столь отчетливо понял вторую вещь: если я хочу, чтобы меня приняли в этом мире, если хочу соответствовать, придется измениться.

Я решил, что недостаточно хорош такой, какой есть. Мне требовалось стать кем-то иным. Нелепо – даже мучительно – писать сейчас об этом, но тогда я действительно так считал, искренне. Я верил, будто мне нужно поменять все: имя, внешний вид, то, как себя вести, как и о чем говорить и думать. Чтобы стать частью этого дивного нового мира, я должен был стать другим человеком – лучшей версией себя.

И в конце концов у меня получилось. Ну, почти – местами еще просвечивало кое-что от старого меня; как пятно крови на деревянном полу, оставившее бледно-розовый след, который невозможно отмыть, как ни старайся.

Кстати, мое полное имя Эллиот Чейз. Льщу себя мыслью, что оно вам наверняка знакомо, если вы часто ходите в театр. А если вы не театрал, то, возможно, слышали о пьесе, которую я написал, – или даже видели ее? Моя пьеса «Мизерабилисты» [10] имела большой успех по обе стороны Атлантики. Она полтора года шла на Бродвее и удостоилась нескольких наград. Я даже скромно замечу, что был номинирован на «Тони» [11]. Неплохо для драматурга-новичка, да? Конечно, были неизбежные язвительные, пакостные комментарии и гадкие сплетни, распространяемые неожиданно большим количеством обиженных корифеев, которые позавидовали успеху юнца. Пьеса приносила кассовые сборы и получила положительные отзывы критиков. В каких только грязных махинациях меня не обвиняли: начиная с плагиата и заканчивая откровенным воровством…

Неудивительно, ведь я легкая мишень. Видите ли, я много лет жил с писательницей Барбарой Уэст, до самой ее смерти. В отличие от меня, Барбару представлять не нужно. Вы наверняка проходили ее произведения в школе. Короткие рассказы всегда включают в учебную программу; и все же, хоть со мной мало кто согласится, я считаю, что талант Барбары сильно переоценен.

Когда мы познакомились, здоровье Барбары, которая была намного старше меня, стремительно ослабевало. Я оставался с ней до самого конца. Я не любил ее – если вам интересно. Наши отношения можно назвать скорее деловыми, чем романтическими. Я был для Барбары сопровождающим лицом, слугой, шофером, посредником и мальчиком для битья. Однажды я сделал Барбаре предложение, но она отказала. Как не согласилась и на гражданский брак. Поэтому мы не были любовниками или партнерами. И даже друзьями – по крайней мере, в конце.

Впрочем, Барбара отписала мне свой дом – старую гниющую развалину в Голландском парке, в престижном Кенсингтоне. Огромное, уродливое и слишком дорогое в содержании здание. Поэтому я его продал и несколько лет безбедно жил на вырученные средства. Жаль, Барбара не включила в завещание авторские права ни на один из своих бестселлеров – я был бы обеспечен на всю жизнь. Вместо этого она передала авторские права в разные фонды да каким-то троюродным кузинам в Канаде, которых едва знала.

Лишение наследства стало последней пакостью Барбары, которая всегда вела себя со мной довольно бесцеремонно. За это я ее так и не простил. И поэтому написал пьесу о нашей совместной жизни. Можно сказать, акт возмездия. Я не склонен к импульсивным поступкам. Если меня разозлили, я не бушую. Нет, я сяду, тихо, очень спокойно вооружусь ручкой и листом бумаги и хладнокровно начну планировать месть. В своей пьесе я высмеял Барбару, показал всю фальшь наших отношений, а ее выставил нелепой, самовлюбленной старой дурой, коей она и была.

Между нами говоря, меня больше радовало то, как по всему миру захлебывались от гнева преданные фанаты Барбары, чем коммерческий успех пьесы. Хотя тут я немного лукавлю. Никогда не забуду вечер премьеры в Вест-Энде. Моей спутницей была Лана. На миг я почувствовал, каково это – быть знаменитым. Вспышки фотокамер, громоподобные аплодисменты и овация стоя! Тот вечер – мой самый большой повод для гордости в жизни. В последнее время я часто вспоминаю его с улыбкой.

Здесь я, пожалуй, завершу лирическое отступление. Вернемся к основной сюжетной линии – обратимся к нашему путешествию из дождливого Лондона в солнечную Грецию.