Жестокая память. Нацистский рейх в восприятии немцев второй половины XX и начала XXI века - Борозняк Александр Иванович. Страница 24

Митинги и конференции, которые проводились на территории лагеря, не находили поддержки местных властей и влиятельных средств массовой информации. Любая попытка восстановления памяти о нацистском терроре, отмечает сотрудник одного из антифашистских музеев Томйс Лутц, «становилась частью современных социальных конфликтов», «предостережением для общества», испытанием для его косных политических воззрений [326].

Так обстояло с сохранением памяти о Дахау — лагере, широко известном в Германии и за ее пределами. Но были и другие лагеря, которые были забыты в буквальном смысле этого слова. В административных границах Гамбурга с 1938 г. существовал концлагерь Нойенгамме, за колючей проволокой которого томились представители 26 европейских наций. Число жертв Нойенгамме и его филиалов (их было более 80), по разным оценкам, колеблется между 55 и 106 тысячью человек. Сюда привозили для исполнения смертных приговоров заключенных других концлагерей. Здесь осенью 1942 г. было отравлено газом 448 советских военнопленных, а множество заключенных убито посредством смертельных инъекций.

В 1951 г. бывшие французские узники концлагеря предложили увековечить память погибших, но сенат Гамбурга решительно отклонил эту инициативу. И все же в 1965 г. был открыт — после долгих усилий организаций участников Сопротивления и в основном на средства иностранных спонсоров — скромный обелиск с невнятной надписью. К тому же мемориал располагался на территории действующей тюрьмы. Только в октябре 1981 г. начала действовать небольшая музейная экспозиция, причем на торжественный акт ее открытия власти Гамбурга не пожелали пригласить представителей союзов антифашистов [327]. Один из западногерманских еженедельников назвал мучительную историю мемориала Нойенгамме «самым очевидным примером забвения и вытеснения памяти о прошлом» [328].

В штыки был встречен в ФРГ вышедший в 1961 г. немецкий перевод правдивой книги американского журналиста Уильяма Ширера «Взлет и падение Третьего рейха». В массовой прессе поднялась волна обвинений автора в том, что он «возбуждает ненависть к Германии», «дискредитирует ее руководящие круги», подстрекает мировое общественное мнение «против Германии и немцев» [329]. Журналист Ахим фон Боррис отмечал: такая реакция стала возможной только на фоне того, что в ФРГ «поднялись волны открыто или замаскировано апологетической исторической литературы». Поэтому он полагал, что книга Ширера, являвшаяся «противовесом» подобного года изданиям, сможет «исцеляющим образом воздействовать на общественное мнение» [330].

И, напротив, одобрительной была реакция консервативной печати на книгу Дэвида Хоггена (американец, представляющий ультраправые круги) «Вынужденная война», от тиражирования которой отказались фирмы США, поскольку ее автор пытался снять с Германии ответственность за Вторую мировую войну. В 1962–1964 гг. книга Хоггена переиздавалась 6 раз, ей даже была присуждена высокая литературная премия. Герман Грамль сокрушался по этому поводу: «Можно впасть в уныние оттого, что за пределами редакций неонацистских печатных органов находятся люди, которые приписывают памфлету Хоггена научный характер» [331].

В 1962 г., когда вектор общественного сознания ФРГ понемногу начал меняться, вышла в свет книга Иоахима Видера «Сталинград и ответственность солдата» [332]. Этот труд и сегодня воспринимается как волнующее свидетельство личной трагедии автора, как сгусток извлеченных из катастрофы вермахта горьких уроков, как религиозно окрашенный протест (Видер был сыном протестантского пастора) против насилия, как выражение выстраданной надежды на лучшее будущее Германии и мира. «Чудовищные картины гибели, не дававшие мне покоя ни днем, ни ночью, — вспоминал Видер, — проходили перед моим мысленным взором, образуя бесконечную кровавую мясорубку. Картины далекого прошлого и переживания, которые внезапно ожили в моей памяти, предстали передо мной как логически связанные между собою звенья одной и той же роковой цепи» [333].

Бывший офицер 6-й армии не пытался выгораживать себя, отрицать свою ответственность и вину: «Наш поход на Волгу предстал передо мной как ни с чем не сравнимое насилие над человеком и символ вырождения человеческой личности. Самого себя я увидел как бы заправленным в гигантский и бесчеловечный механизм, который функционирует с ужасающей точностью вплоть до саморазвала и уничтожения… Трагическая эпопея обнажила дьявольскую сущность антинравственной государственной и военной системы гитлеризма. За этой системой, поддавшись ее воздействию, вплоть до самого ужасного конца в самоубийственном ослеплении следовало большинство немцев… Я чувствовал себя участником разыгрывавшегося вокруг шабаша ведьм, в котором был повинен и я. Сознание этой вины свинцовым грузом висело на мне, отягощая мне сердце и совесть» [334].

Опережая на десятилетия вектор развития общественного мнения ФРГ, он отдавал должное «борьбе советского народа, защищавшего и освобождавшего свою подвергнувшуюся иноземному нашествию Родину». В ходе войны СССР стал «решающим фактором мировой политики». Видер считал, что долгом последующих поколений немцев является честное извлечение уроков из трагедии под Сталинградом: «Там, над Волгой, еще стелется невидимый гигантский крест. И отбрасываемая им тень нависла над всем немецким народом, проникновенно и предостерегающе взывая к нашим сердцам». «Речь идет об утверждении более совершенного устройства межчеловеческих отношений; о ликвидации прежних отношений вражды между народами. Именно поэтому память о Сталинграде должна стать составной частью нашей истории… Мы должны найти в себе силу и мужество тщательно исследовать мрачную и неприглядную главу истории, взглянуть в глаза всей правде и принять ее такой, как она есть» [335].

Но идеологическая ситуация в послевоенной Западной Германии развивалась в противоположном направлении. «Можно ли действительно сказать, — вопрошал Видер, — что дискуссия вокруг сталинградских событий и порожденных ими проблем дала плодотворные результаты?». Атмосфера холодной войны и ремилитаризации ФРГ влекла за собой «сытое равнодушие и пренебрежение к моральным и духовным ценностям». Видер подверг уничтожающей критике современную ему западногерманскую историографию сражения на Волге: «На первом плане всегда стоят лишь чисто военные события и результаты, а также явно продиктованное соображениями личного престижа стремление оправдаться, смыть с себя позор военного поражения и переложить всю вину на одного только могильщика Германии, который вовремя улизнул от земного суда» [336].

В статье, опубликованной в начале 1963 г. в швейцарском (не в западногерманском!) военном журнале Ганс-Адольф Якобсен, бывший офицер вермахта, побывавший, как и Видер, в советском плену, утверждал, что в книге «Сталинград и ответственность солдата» содержится «блестящий анализ» истории и историографии сражения на Волге. Широко распространенный в ФРГ вывод о единоличной вине Гитлера за катастрофу являлся, по мнению Якобсена, «чересчур дешевым и чересчур упрощенным». Полностью сохраняют свое значение суждения автора о проблеме ответственности представителей нацистской военной и политической элиты за агонию 6-й армии: «Чем выше их чины, чем шире понимание общей ситуации, тем значительнее мера их ответственности».! Сталинградскую трагедию нельзя понять, убежден автор, вне ее взаимосвязи с войной против СССР, вне ее характера и способов ведения. Во время этой войны (он именует ее «раковой опухолью режима») «речь шла с самого начала не о высоких, благородных задачах, о коих лгали нацистские властители, но о необузданных, преступных целях»?)«Нельзя останавливаться на полпути, — указывал Якобсен, — надо набраться мужества для того, чтобы задавать нелегкие вопросы и получать нелегкие ответы» [337]. Голоса Видера и Якобсена не были услышаны в тогдашней Западной Германии — ни историками, ни общественным мнением.