Изменчивость моря - Чан Джина. Страница 7

– Как у нее дела, Брюс? – спросил Апа.

– С ней все в порядке, в полном порядке. Немного капризничала сегодня утром. Она как одна из моих собак: совершенно не способна держать себя в руках, когда думает, что рядом есть еда.

Я наблюдала, как Долорес ест, ее клюв раскрывался, как крошечный люк, который, казалось, становился все больше и больше по мере того, как кета [9] исчезала в ее пищеводе. Ее глаза смотрели на меня со спокойным дружелюбием. Древняя мудрость таилась в ее взгляде, хоть отец и говорил, что она моложе меня.

– Привет, – сказала я, прикладывая руку к стеклу.

– Ну, привет, маленькая леди, – отозвался Брюс, хоть я и обращалась не к нему. – Когда-нибудь придешь к нам работать?

– Это Аврора, моя дочь, – представил меня отец. Было странно слышать, как он произносит мое английское имя. Дома меня иногда звали Арим, или Бэ Арим, моим полным именем, и обычно это означало, что у меня неприятности.

– Тебя зовут так же, как Спящую Красавицу? – поинтересовался Брюс, доставая из кармана завернутый в целлофан леденец и подмигивая мне.

– Как северное сияние, – сказала я, забирая у него конфету, хотя мне вовсе ее не хотелось. – У римлян так звали богиню рассвета. Но вы можете называть меня Ро. Все так делают.

Брюс рассмеялся так, как обычно смеются взрослые, которые полны решимости найти забавное во всем, что говорят дети.

– Что ж, Ро, ты определенно нравишься Долорес так же сильно, как твой папа.

Мой отец снова наблюдал за Долорес со слабой улыбкой на лице. Насытившись едой, она, казалось, дрейфовала в водах аквариума, закрыв желтые глаза.

Попрощавшись с Брюсом и Долорес, мы прошлись по остальной части океанариума. Больше всего мне понравились пингвины и тюлени, на втором месте – коралловый риф, но Долорес оставалась в моих мыслях еще долго после того, как мы уехали.

– Ты нашел Долорес в тот раз, когда уезжал? – поинтересовалась я в машине на обратном пути. Я почувствовала удивление моего отца и продолжила смотреть в окно, избегая его взгляда.

– Да, я был частью исследовательской группы, которая нашла ее. А что?

– Почему тебя так долго не было? – спросила я.

Без всякого предупреждения горячие слезы внезапно затуманили мое зрение. Я уставилась в окно, желая, чтобы они исчезли. Я сосредоточилась на указателях, направляющих к выезду с парковки. «Ты не ребенок», – сказала я себе. Мимо нас проносились чужие машины, а наша древняя «Тойота» медленно двигалась по правой полосе.

– Мы уже говорили об этом, – сказал он. – Мне нужно было поработать. Я получил исследовательский грант, помнишь?

Я помнила ту ссору между родителями так, словно она произошла вчера. Помнила, как моя мать ушла в себя, схлопнулась, как умирающая звезда, когда он сообщил нам об этом. «Год? – спросила она хриплым голосом. – Что мы, по-твоему, должны делать целый год без тебя?»

У меня сложилось впечатление, что Апа вечно не мог придумать, что делать, когда моя мать расстраивалась из-за него, хотя иногда мне казалось, что единственной причиной ее расстройств был он. «Ты и оглянуться не успеешь, как этот год пролетит». – Отец отчаянно пытался улыбнуться.

В конце концов, конечно, он уехал после того, как затянувшаяся игра в молчанку, которую начала Умма, не дала результатов, после череды ссор, которые разразились в нашем доме, как только закончилась тишина. Я взяла за правило сразу направляться в свою спальню, возвращаясь домой из школы, чтобы не попасть под перекрестный огонь. Когда Апа пригрозил уйти от Уммы навсегда, она закричала в ответ, что именно это ему и стоит сделать, и я услышала, как брошенный ботинок ударился о стену. Она сказала, что он окажет ей услугу. Что она сожалеет о решении выйти за него. Что ей вообще не следовало покидать Корею. Во время их ссор я иногда затыкала уши и забиралась под одеяло, а иногда, наоборот, прижималась ухом к стене или к полу, чувствуя тошноту, но вместе с тем испытывая потребность ловить каждое слово, чтобы знать, действительно ли Апа собирается покинуть нас, придет ли конец нашей семье. Каждое утро я просыпалась в смятении, ожидая, что он исчезнет навсегда.

В тот день, когда он уезжал, я наблюдала, как Умма молча собирает его вещи. В аэропорту она протянула ему бутерброд в коричневом пакете. Вокруг нас другие люди обнимались и плакали, держали друг друга за руки и прощались, как будто видятся в последний раз в жизни, в то время как Апа смотрел в землю, а Умма – прямо перед собой, мимо него. Наконец он быстро обнял меня и исчез в толпе за линией пограничного контроля.

В свое отсутствие он прислал нам фотографии исследовательской группы и корабля, на котором ему предстояло жить следующие несколько сотен дней. Он слал нам по электронной почте короткие, яркие заметки с новостями из путешествия. «Сегодня мы видели целую стаю горбатых китов». «Вечером небо окрасилось в зеленый». «Ночью Юпитер был особенно ярким». «По мере приближения к Берингу становится все холоднее». Он отправлял нам размытые изображения корабля, своего рабочего места и постоянно меняющихся цветов неба, которые напоминали мне мерцающие бензиновые лужи – с переливами всевозможных сияюще-пурпурных, электрически-зеленых и пластиково-голубых оттенков, переходящих друг в друга. Во время нечастых звонков домой его голос по телефону становился все более оживленным, и его было все труднее разобрать, по мере того как они приближались к Воронке; треск на заднем плане становился все громче и громче, когда они проплывали мимо вышек сотовой связи, до которых еще дотягивался сигнал, на пути к тому, что он называл северным краем мира.

Дома этот год прошел почти так же, как и любой другой, хотя спазмы в моем животе так и не утихли. Я перестала есть завтраки, которые Умма готовила каждое утро, потому что продолжала просыпаться с болями в желудке – колющими, иногда не утихавшими до полудня. Умма ругала меня за то, что я зря перевожу еду, хотя я заметила, что сама она редко употребляла в пищу что-то, кроме черного кофе.

Я училась во втором классе, потом перешла в третий. Я потеряла два зуба и закопала их на нашем заднем дворе, затаив дыхание в ожидании, когда из них что-нибудь вырастет. «Дура, – прокомментировала Юнхи. – Тебе надо положить их под подушку для зубной феи, чтобы получить деньги». «Сама дура, – ответила я. – Зубная фея ненастоящая». Мы сильно поругались. Но на следующий день помирились, как будто ничего не случилось. Умма купила новые оранжевые тарелки, которые я терпеть не могла. В сентябре того года неподалеку от нашего дома прошли два сокрушительных урагана, и оба раза электричество отключалось во время ужина. Мы с Уммой зажигали свечи, и она позволяла мне спать в ее постели, так как буря снаружи бушевала вовсю. Иногда я просыпалась ночью и слышала, как она плачет в ванной – тихие, приглушенные всхлипывания, похожие на скулеж раненого животного.

Когда Апа вернулся домой, узлы у меня в животе сами собой развязались, хотя я продолжала внимательно следить за ним, уверенная, что он снова исчезнет, если я не буду сохранять бдительность. Он вошел в парадную дверь так, словно отсутствовал всего неделю, поцеловал мою маму в щеку и вручил мне чучело выдры, которое, вероятно, купил в аэропорту. «Как поживают мои девочки?» – спросил он.

Каждый вечер он на несколько часов исчезал в своем кабинете, чтобы записать выводы, накопившиеся у него за время поездки. Ему не разрешалось делиться с нами слишком многим из того, что он обнаружил, но я украдкой просматривала его исследовательские заметки, когда его не было в кабинете. Я рылась в его вещах, желая узнать все подробности о том, что так долго держало его вдали от нас.

«Берингова Воронка – одна из загадок природы, редкий пример того, что происходит, когда сталкиваются человеческая глупость и природное постоянство», – так начиналась одна запись. Я едва могла разобрать некоторые из них, выведенные его крупным небрежным почерком, строчки которых кривились вниз. Текст представлял из себя смесь корейского и английского языков.