Хозяйка Мельцер-хауса - Якобс Анне. Страница 67

– Я? – забормотала Китти и, смутившись, отпила глоток воды. – Беременна? Ну, о чем ты, Мари?

Сюрприз не вышел: Мари первой выложила свою радостную новость. «Ну что ж, – подумала Китти. – Тогда расскажу все в новогоднюю ночь».

22

Тилли ненавидела свое имя, производное от Оттилии. Ненавидела она и банкирский дом, и множество зданий и вилл, принадлежащих ее отцу. Она ненавидела деньги, которые играли в жизни отца и брата столь важную роль. Капитал, проценты, счета, акции, займы, долговые обязательства, облигации, ценные бумаги, ипотеки – все эти понятия были такими естественными для Альфонса и отца, что за столом они могли прожужжать ей о них все уши. Она же в этом совершенно ничего не понимала и не хотела понимать. Мама была ей намного ближе, она часто говорила: «Банк – это заведение без моральных принципов, поскольку он требует назад больше, чем дал взаймы».

Ребенком Тилли думала, что ее отец занимается каким-то мошенничеством, за которое ей было очень стыдно, ведь она любила отца, хотя тот редко находил для нее время: он больше занимался Альфонсом. Она часто мечтала о том, чтобы он закрыл свой банк и вместо него открыл большой магазин на Каролиненштрассе или Максимилианштрассе. Универмаг, где можно купить по сходной цене кучу разных красивых вещиц, ей казался лучше банка. Повзрослев, она поняла, что мечты ее были довольно смешны и нелепы, и была рада, что никому о них не рассказывала. Она часто уединялась в огромной библиотеке отца и читала до глубокой ночи Гете, Брентано, Жан Поля и Теодора Шторма, отчего мать, не понимая образ жизни дочери, называла ее «синим чулком». В пансионе ей прочили очки с толстыми стеклами, ведь всем известно, что от чрезмерного чтения у маленьких девочек портится зрение.

Война, словно удар грома, заставила ее очнуться, выйти из романтического мира грез и вернуться в реальный мир. Отец часто говорил о скором начале войны, но никто не хотел в это верить до тех пор, пока война и в самом деле не грянула. С воодушевлением и с яростью немецкие солдаты сражались с врагом, напавшим – как сказал кайзер – на мирную страну. Ее, Тилли, война вывела на новый путь, дала ей новые силы, о которых она даже не подозревала. Сначала она хотела работать в лазарете только затем, чтобы быть хоть каким-то образом полезной. Она страшно боялась, что может оказаться совершенно непригодной для такой службы, поскольку от одного вида крови ей становилось плохо. Однако все вышло наоборот. К собственному удивлению, она справлялась с самыми сложными ранами, ассистировала врачу во время операций, а потом чистила операционный стол и инструменты. Медицина оказалась чудесной наукой, единственной, действительно нужной человеку, способной сохранить ему жизнь и уменьшить страдания. И если она не была бы женщиной, то стала бы с большим желанием изучать медицину.

А потом на нее нагрянула любовь. Не как гром среди ясного неба, как часто пишут в книгах, а как-то тихо, смиренно и покорно. Сначала улыбка, на которую она просто ответила. Потом утренний привет, который прозвучал каким-то необычно проникновенным тоном. Доктор Мёбиус хвалил ее, когда она помогала ему во время работы. Отмечал ее дар все схватывать на лету, ее ловкие руки, ее способность все предугадывать. Никто никогда не обращался с ней с таким уважением, как молодой доктор Мёбиус. Иногда он вступал с ней в разговор, когда они готовили вместе процедурную, а доктор Грайнер был где-то в другом месте. В такие минуты ей казалось, что ее сердце билось слишком быстро и беспокойно и она должна остановить его. Никогда он не приводил ее в замешательство, не ставил в неловкое положение и не вызывал смущение, неизменно оставаясь спокойным, приветливым и дружелюбным. Она гордилась тем, что он доверял ей вещи, которые не расскажешь малознакомому человеку. Так она узнала, что его отец был сапожником, что он начал изучать медицину стараниями своего духовника, который был пастором в небольшой деревушке, где он вырос, что он жил в комнате на чердаке, по соседству с музыкантом, игравшим на рояле Бетховена, и музыка так пленила его, что он в какой-то момент хотел бросить все, чтобы стать музыкантом… О, как же она понимала его, ведь она так погружалась в книги, что даже тайком начала писать. Да, она хотела стать писателем, но теперь ее самой большой страстью стала медицина, и – о чудо – доктор Мёбиус всячески поддерживал ее стремление закончить школу и поступить в университет, чтобы ее изучать.

Когда он в первый раз взял ее за руку, ее пронзил такой жуткий страх, что она чуть было не убежала. Она помнит, как это произошло: они тогда были одни в процедурной, но в любой момент могли войти медсестра или доктор Грайнер.

– Вы бесконечно много для меня значите, Тилли, – тихо произнес доктор Мёбиус. – Пожалуйста, не пугайтесь моей откровенности. Я больше никогда не заговорю об этом, если вы запретите.

Она молча стояла перед ним, смотря ему прямо в глаза, и не знала, что ответить. Тогда он наклонился и осторожно коснулся губами ее руки. Это было как дуновение ветерка, как трепетание бабочки, а она задрожала как осиновый лист, потому что это прикосновение вызвало в ней, в ее теле, целую бурю чувств. Когда вслед за этим распахнулась дверь, в которую ввезли раненого, ей пришлось хорошенько напрячься, чтобы взять себя в руки и работать как всегда. И хотя она так и не дала ему ответа, они стали связаны друг с другом, и отныне любой взгляд, любое движение, любая улыбка между ними приобретали значительность. Иногда они оставались наедине – что, к сожалению, случалось слишком редко – и могли сказать друг другу несколько слов. Ничего больше. Однако это были слова, которые опьяняли и делали ее счастливой, не давали ей спать по ночам, а утром навевали сладкие, пугающие ее грезы.

– Я непрерывно думала о вас…

– Это такое счастье – знать вас…

– Я еще никогда ни одному мужчине не говорила таких слов…

– Я понимаю, что не имею права…

– Вы имеете все права, какие только могут быть…

Два раза он поцеловал ее руку. На на сей раз это были не крылья бабочки, а теплые губы, от прикосновения которых сладкое содрогание пронзало ее насквозь. Она давно, затаив дыхание, жаждала его прикосновений, ждала случая, чтобы остаться с ним вдвоем, зная, что и он использовал любой шанс, чтобы хоть несколько минут побыть с ней наедине. Ну, когда же он осмелится поцеловать ее? А если он это сделает – обнимет ли он ее? Прижмет к себе? А она, почувствует ли она биение его сердца, как это описывалось в романах? А может, она даже упадет в обморок?

И вот ее самые сладкие надежды уничтожило известие о том, что его посылают на фронт. Шла война – как могла она со своей влюбленностью забыть об этом? Разве, работая в лазарете, она не убеждалась в этом каждый божий день? Как могла она быть уверенной в том, что война со всеми ее ужасами пощадит ее саму и тех, кого она любила?

Сначала он рассказал об этом не ей, а своему коллеге доктору Грайнеру. Потом об этом узнали фройляйн Шмальцлер и Элизабет, которая передала новость медсестрам. Так, ко всем несчастьям прибавились глупые ревность и злость на то, что она узнала об этом одной из последних. Почему он не сказал ей это с глазу на глаз? Боялся, что она расплачется и упадет ему на грудь? Никогда в жизни она не совершила бы такую глупость. Однако он продолжал молчать, избегал ситуаций, когда они могли остаться одни. Да, казалось, что, даже выполняя ежедневную работу, он старался как-то увернуться от нее, предпочитал какую-нибудь другую медсестру, когда ему была нужна помощь во время операции.

Сегодня был его последний день в лазарете. Тилли пришла на дежурство раньше, чем обычно, она не спала всю ночь и утром прикладывала к опухшему от слез лицу холодную тряпку. Доктор Мёбиус был уже за работой, он, как всегда, приветливо поздоровался с ней, но при этом не улыбнулся.

– Фройляйн Бройер? Раз вы уже пришли, не подготовите ли вы операционный стол? Должны прибыть новые раненые, трое инвалидов, в обмен на русских военнопленных.