Хозяйка Мельцер-хауса - Якобс Анне. Страница 95
Верная тебе
Мари.
III. Ноябрь 1918 г. – январь 1920 г.
34
Значит, это была она! Роза Менотти – великая певица, вызвавшая накануне вечером бурю восторгов в городском театре. Однако здесь, в гостиничном номере, в пеньюаре и без макияжа, она производила куда менее волнующее впечатление.
– Только в порядке исключения, молодой человек. И только потому, что мне нравится ваш нос!
Ее смех был глубоким и хриплым, как и ее голос. Песни и пародии, которые Гумберт вчера слышал в театре, были безмерно дерзкими. Достаточно провокационными. Вызывающими. Некоторые зрители – правда, небольшое меньшинство – разразились возмущенными свистками и улюлюканьем, потом они ушли. Остальная публика взревела от восторга и снова и снова требовала выхода на бис. Гумберт превзошел самого себя, когда решился подождать Розу у служебного выхода. Смеет ли он говорить с ней…
– Я безмерно благодарен вам, сударыня, за то, что вы уделяете мне время. Честно говоря – я даже помыслить об этом не мог…
Она двигалась как-то грузно, что не шло ни в какое сравнение с той манящей походкой, которую она демонстрировала вчера вечером на сцене. Теперь же в удобных войлочных тапочках она прошлась по деревянным половицам к пианино и привычным движением откинула крышку.
– Не болтайте ерунды. Лучше покажите, на что вы способны. Мой поезд отправляется через час.
Она села на табурет для фортепиано и взяла несколько аккордов. Есть ли у него ноты? Нет? И что теперь?
Ему стало жарко. Какая муха его укусила? Он был готов провалиться сквозь землю.
– Я хотел кое-что исполнить.
– Ну что ж, приступим, – Она повернулась к нему на табурете. Ее глаза были узкими, с небольшой косинкой, нос тонким и острым, губы пухлыми. В ее взгляде была ирония. Высокомерие. Она будто всем видом говорила ему: «Ну, малыш, давай же посмотрим…» Это разозлило его. Ну что ему терять?
Он разыграл пародию, придуманную вчера вечером. Забавная сценка с майором, лейтенантом и солдатом, все трое хотели одну и ту же девушку. Он вошел в раж: ему доставляло удовольствие разыгрывать надменного майора голубых кровей, честолюбивого и глуповатого лейтенанта и плутоватого солдата. Роль девушки тоже ему удавалась, он вообще умел хорошо подражать женщинам…
Она смотрела на него с невозмутимым видом. Только когда Гумберт закончил, он увидел, что она улыбается.
– Кто написал эту сценку?
Он не сразу понял, о чем идет речь. Однако тут же ему стало ясно, что знаменитая Роза Менотти отнюдь не сама сочиняла свои пародии.
– Я. Вчера вечером. После вашего представления…
На мгновение она подняла брови и внимательно посмотрела на него, вероятно, желая выяснить, не лгал ли он ей.
– А петь вы тоже умеете?
– Я скорее актер.
Она хотела сказать еще что-то, но остановилась, потому что с улицы донесся шум. Снова какие-то безумцы носились по городу, размахивая плакатами, крича, визжа, выкрикивая лозунги. Так продолжалось уже несколько месяцев. Они свергли баварского короля Людвига в Мюнхене, кайзер отрекся от престола – удивительно, никого больше не заботил порядок. Республика – и кому она была нужна?
Роза Менотти поднялась, задвинула тяжелые бархатные шторы и включила электрическую лампу.
– Пожалуй, вы все же сможете спеть какую-нибудь песню.
Ну, конечно, он мог. Только какую? Ладно… какую-нибудь из кухонных песен, он их хорошо знал. Брунненмайер любила петь во время работы. Это были трогательные песни. Иногда страшные. Иногда печальные.
– «Ах, Сабина, Сабинка, не женщина – картинка», – браво запел он.
Певице удалось подобрать аккомпанемент, она сыграла мелодию и заставила его спеть второй куплет. Когда он закончил, она внимательно посмотрела на него.
– Ну, что ж, неплохо, – таков был ее вердикт.
Затем она начала задавать ему самые разные вопросы. Как его зовут? Чем он и занимался до сих пор? И почему ему хочется на сцену? Чтобы стать богатым и знаменитым? И выступал ли он уже перед публикой? А не остаться ли ему лучше на своем надежном камердинерском месте?
Он отвечал, запинаясь и все больше запутываясь, говорил какие-то несвязные вещи, а когда она лукаво спросила его, не выступает ли он, переодевшись в женскую одежду, он совсем был сбит с толку.
– Надеюсь, вы шутите, милостивая госпожа. Тогда я хотел бы откланяться…
Она сидела неподвижно, как будто совсем не слышала его, и выжидала, когда он подойдет к двери.
– Тот, кто хочет получить эту профессию, молодой человек, должен быть одержим ею, – произнесла она жестко. – Для него в жизни должны существовать только три вещи. Театр. Театр. И еще раз театр. Он будет жить в крошечной каморке, есть и спать урывками, гримируясь и накладывая ресницы, подвергаться насмешкам, терпеть злобные речи завистливых коллег, подлизываться к господину директору – и все это ради своей мечты… – Гумберт уже схватился за ручку двери. Зачем она рассказывает ему все это? Он не был фанатиком. Он не собирался обрекать себя на нищету, голод и разочарование. – Есть куча безумцев, которых это не пугает. Они будут пробовать снова и снова, но никогда не добьются успеха, потому что им не хватает одного: таланта.
«Ну все, с меня хватит», – подумал Гумберт и надавил на ручку – дверь распахнулась. На пороге лежали несколько букетов и три свертка с подарками – он перешагнул через них.
– А у вас, молодой человек, его предостаточно!
Он остановился посреди коридора. Она что, смеется над ним? Однако фраза слишком льстила его тщеславию. У него был талант. И этого таланта у него было даже предостаточно. Она ведь так и сказала. Или он неправильно понял?
Когда он обернулся, она стояла у двери, засунув руку в карман своего пеньюара. На ее лице застыла маленькая ядовитая усмешка:
– На случай, если ты серьезно хочешь этим заниматься, – сказала она.
Певица вытащила руку из кармана и протянула ему визитную карточку с берлинским адресом на ней.
– Это так, один маленький балаган, – сказала она. – Скажи им, что я тебя рекомендую.
Он повертел в руках маленький клочок бумаги. Берлин! И как она себе это представляет? Когда он поднял глаза, Роза исчезла. Молоденькая горничная, присев на корточки, собирала цветы и подарки. Она посмотрела на него, улыбнулась и отнесла все в гостиничный номер. Дверь за ней закрылась.
Гумберт прошел по коридору, спустился вниз по лестнице, пересек вестибюль, где портье в темной ливрее спросил его, может ли он ему еще чем-то помочь. Он что-то сказал в ответ и дважды прокрутился, прежде чем выйти из вращающейся двери на улицу. Он словно парил надо всем, чувствуя триумф и пребывая на вершине счастья, затем резко впадал в отчаяние, падал духом, но потом вновь обретал надежду. У него был талант. Ему будет рукоплескать публика. Он добьется успеха. В Берлине.
«Я же никого не знаю в Берлине, – с грустью подумал он. – И что дальше? Я же совсем один. Если бы со мной поехала хотя бы Брунненмайер, но ее не вытащить с виллы. И уж тем более в Берлин. И тогда мне придется уволиться. С такого хорошего места…»
Он случайно попал в толпу, которая увлекла его с собой. Слышались грубые шуточки, смех, пахло дешевой выпивкой.
– Долой эксплуататоров!
– Вся власть Советам!
– Разоружите полицию!
– Аннулируйте военные облигации!
И только когда кто-то крикнул ему на ухо, чтобы он шагал в ногу, Гумберт понял, что попал на одно из уличных шествий. Он испуганно огляделся вокруг. Он вклинился в плотную людскую массу на Максимилианштрассе: толпа устремилась к Перлахбергу, мужчины и женщины всех возрастов, взявшись за руки, шумели, кричали и пели неизвестные песни. Большинство из них – рабочие или вернувшиеся с войны солдаты, были и женщины, которые вели себя, как мужчины, размахивая кулаками. Время от времени он видел и одетых получше мужчин, студентов с дикими глазами и сияющими лицами, они выкрикивали все новые и новые лозунги и увлекали за собой остальных.