Третьего не дано? - Елманов Валерий Иванович. Страница 23

— Убьет, хотел ты сказать, — криво ухмыльнулся Годунов. — Чего уж там, коль сказываешь, так не щади. И впрямь убивает. Токмо куда надежнее убивают растяпы вроде Мстиславского. Тебя б туда послать, куда лучшее получилось бы. — И поморщился от боли.

Сам виноват. Нечего толкать бредовые идеи, когда я делаю массаж. И скажи спасибо, что у меня в руках твой мизинец, а то бы ты не только скривился.

Ишь чего придумал — меня в командующие!

Хорошо, что я вообще не сломал тебе палец. Это ж додуматься до такого еще надо — я и взводом-то командовал всего ничего, а тут не рота, не батальон и даже не полк — армия.

Совсем с ума сошел?!

Я резко выпрямился, встав перед ним, чтобы… сделать ему аккуратное замечание по поводу столь жуткого заблуждения, но он меня опередил:

— Ишь яко встрепенулся! Понимаю, добру молодцу возгорелося на коня, да с сабелькой супротив ворогов. Но хошь и впрямь тебе верю, что куда лучшее управился бы, ан нельзя. — Потянув к себе ладонь, высвобождая мизинец из моих рук, он продолжил: — За кровного сына страх разбирает, но и за названого душа болит. И не просись, не пущу. Яко Федор един в сердце моем, тако же и ты един близ него. Коль случись что с тобой, ввек себе не прощу.

— Ты про Ксению забыл, государь, — напомнил я.

Он отмахнулся:

— То ангел мой светлый. Она у меня подобно божьему посланцу, над главой витает да крылом овевает. А боле, окромя вас троих, и никого. А у них, детушек моих, егда уйду, и вовсе худо. Ты един надежа им и опора.

— Вот и не уходи. — Я пожал плечами — мол, о чем разговор.

— Да нет уж, придется. И здоровьишком слаб, да и… упредили уж меня, чтоб готовился, — после небольшой паузы выдал он.

Я опешил. Это что ж за скотина такая обнаружилась, чтоб такие вещи больному человеку говорить?!

Медики?! Да гнать в шею таких докторов!

Или кто-то иной? А кто? Из недоброжелателей? Тогда почему царь ему поверил? А может, еще одна комета пролетела, вот он и…

— Не верь, государь, — твердо произнес я. — Ничему не верь.

— Ей как же не поверишь — пророчица, — вздохнул Годунов.

Из дальнейшего рассказа я понял, что живет в Москве некая старица Алена. Где-то за Козьим болотом она вырыла себе землянку вроде кельи и ютилась в ней.

Слух о том, что она предсказывает будущее, дошел до царских палат, и Борис Федорович загорелся узнать, что будет с ним.

В первый раз она вообще отказалась принять царя — ну и порядки на Руси! — а во время своего второго посещения юродивой царь обнаружил у запертого входа в ее нору что-то типа макета маленького гробика.

Во всяком случае, воображению мнительного Бориса Федоровича грубо выструганная деревяшка представилась именно домовиной, хотя как она выглядела на самом деле — понятия не имею и сильно сомневаюсь, что там имелось большое сходство.

— Тут уж и глупый поймет, к чему она мне енто выставила. — Он развел руками, ссутулился, сгорбился по-стариковски и вяло махнул рукой, давая знать, чтоб я уходил.

Разубедить? Нет, при его мистицизме лучше и не пытаться — как бы хуже не было.

Ну и ладно, зайдем с другого бока.

— А… когда к царевичу Федору Борисовичу, государь? — спросил я напоследок.

— Да хошь ныне, — равнодушно откликнулся он.

Но я же спрашивал не для этого. Раз у царя столь пакостное настроение, пускай угробленное и не мною, надо восстанавливать, а для того имелось одно, но надежное и неоднократно испытанное на практике средство — похвалить своего ученика.

Потому и начал интересоваться часами занятий — исключительно для затравки дальнейшего разговора.

— Я к тому, чтобы узнать: мои часы занятий с ним не переменились? — уточнил я, собираясь перейти к основной теме — бесподобной памяти и прочим достоинствам Федора.

Кстати, без вранья. Парнишка действительно чертовски умен, половину хватает на лету, а для остального достаточно кое-что слегка пояснить, и все.

— Все яко и прежде было, — столь же вяло ответил Годунов.

Судя по его голосу, часы занятий волновали его сейчас меньше всего. Ладно, сейчас мы тебя взбодрим, дядя Боря. Но не успел. Он почти сразу спохватился, словно что-то припомнил, и поправился:

— Хотя постой. Теперь ты с ним поране гово́рю веди. Чрез два часа опосля обедни можешь ему своего Мак…

— Макиавелли, — подсказал я.

— Во-во, поведай ему далее, яко оно да что.

Я вежливо поклонился (успел в совершенстве освоить нехитрую «галантерейную» науку — чтоб и учтиво, и с сознанием своего достоинства), после чего повернулся было к выходу и даже сделал пару шагов, но тут меня осенило:

— А как же Квентин? Это же были его часы для занятий? Или он теперь будет после меня?

Годунов резко повернулся в мою сторону. Былую апатию как рукой сняло. Правда, взбодрился он как-то неправильно — уж очень мрачный взгляд. Да и брови вон как нахмурил.

— Вовсе он никак не будет, — отрезал царь. — Послы от аглицкого короля Якова прибыли с ответом да известили, что приятель твой как есть самозванец! — сурово выделил он последнее слово и с упреком покосился на меня, явно желая добавить нечто ехидное и по моему адресу, но не стал, а вместо этого разгневанно заметил: — Ишь чего умыслил! Сам невесть кто, а туда ж, к дочери моей свататься! Да еще вирши о любви лопотать ей учал! Мало мне щенка-сопляка в Северской земле, коего бояре подсунули, так тут под носом еще один завелся! Право слово, яко блохи плодятся.

— Так он?.. — нерешительно протянул я, не решаясь спросить, хотя основное и без того было ясно.

— В железах, — уточнил Борис Федорович. — Вот токмо Семен Никитич доведается, с каким таким подлым умыслом объявил он себя так-то, и сразу аглицким людишкам выдам, яко они просили. Пущай везут обратно да примерной для всех прочих казни предадут!

Лицо его побагровело, голос сделался хриплым. Чувствовалось, что дыхания не хватает, поэтому концовка гневной речи прозвучала полушепотом, и от того показалась мне еще более зловещей:

— Сам бы с радостью четвертовал, да коль он с тобой в родстве, хошь и дальнем, не тронул. Пущай на родине с ним что хотят, то и учиняют, хоть вешают, хоть шею рубят — я уж о том отписал Якову.

Он замолчал, все так же тяжело дыша. Я было вновь потянулся к его левой руке, но он завел ее за спину.

— Неча! Покамест ты мне тут мизинец жамкал, он иной мизинец лобзаньями покрывал. Эва чего удумал! Без роду без племени, а туда же — в зятья! И… иди отсель, княже, — посоветовал он мне, понизив голос. — Опосля договорим.

Признаться, я слегка обалдел от таких оглушительных новостей, особенно последней, связанной с поцелуями — когда и как только ухитрился? — а потому поначалу не произнес ни слова.

Вот это известие так известие — как обухом по голове. Ехал как победитель, а вместо лаврового венка получил терновый. Пускай не на свою голову, но от этого не легче.

Едва придя в себя, я попробовал было открыть рот, но царь воззрился на меня столь яростно, что пришлось немедленно его закрыть.

Нет, я не испугался его гнева в отношении себя. Вон как возвысил — в названые сыны произвел, так что, даже если и разорался бы, все равно потом остыл бы.

Просто смысла не было.

Первую вспышку гнева бесполезно унимать словами. Она глуха и безумна, он меня просто не услышит — злость прочно заткнула ему уши.

Гораздо выгоднее обратиться к нему потом, когда он слегка успокоится — лекарство приносит пользу, если давать его в промежутках между приступами, а не во время их.

Потому я не стал усугублять и, так и не сказав ни слова, вторично поклонился и вышел.