Третьего не дано? - Елманов Валерий Иванович. Страница 52

Все-таки воспитание, полученное в детстве, — это на всю жизнь.

Теперь оставалось лишь припомнить его многочисленные фразы и…

— Возьмем, к примеру, христианство. Тут нелепостей целая гора. Не спорю — изначально все затевалось с чистыми помыслами, но, увы, и дорога в ад вымощена самыми благими намерениями. Посмотри, во что все превратилось, — вдохновенно вещал я. — Кстати, не исключаю, что, возможно, в природу человека изначально заложено превращать все хорошее в такое, что и глядеть не хочется. Таким уж его создали. Согласен, богу недурно удалась природа, но с людьми у него вышла осечка. По-моему, всевышний несколько переоценил свои силы. А может, он просто не мог предвидеть, что человек натворит, а когда увидел, то, посмотрев на все это и ужаснувшись, сбежал от стыда куда подальше.

— Но не сразу, — весело хмыкнул Дмитрий, почти открыто встав на мою сторону. — Вначале был Потоп, то есть он пытался исправить людишек, а уж потом…

— Только я иногда думаю, глядя на творящееся вокруг, что лучше бы Ной и его команда опоздали на свой ковчег, — задумчиво добавил я. — И вообще, когда бог сотворил человека, нужда в сатане отпала. И кто ведает, если бы бог не отнял у дьявола крылья, может быть, и он давно бы упорхнул от нас.

— Ну тут ты уж богохульствуешь, — с опаской заметил царевич, вспомнив наконец, что он вообще-то православный.

— Допускаю, — не стал спорить я. — Но тут ведь с какой стороны смотреть. Вот скажи мне по совести: ты никогда не замечал, что богохульство дает облегчение, какого не может дать даже молитва?

— А ты знаешь, бывало, — растерянно произнес он. — А почему так? — И пытливо уставился на меня.

— Государь, я не господь бог. Образно говоря, мы с ним раскланиваемся, но бесед не ведем, поэтому у меня нет ответов на все твои вопросы. — Но, увидев, как потускнело лицо царевича, я решил, что сползать с пьедестала, на который он меня водрузил, не время, а поэтому торопливо добавил: — Могу только заметить, но опираясь исключительно на свои наблюдения, что все народы питают тайную симпатию к своей нечистой силе. Однако это лишь подмеченное мною, а что оно означает… — Я развел руками. — В конце концов, я не врач, а философ. Если первые излечивают, то нам дано лишь вскрывать.

Признаться, я не ожидал, что его мысли примут столь причудливый оборот, когда принял его приглашение посетить церковь.

Всю обедню, которая, по счастью, оказалась не длинной — день-то обычный, — он искоса поглядывал на меня, а я недоумевал, гадая, в чем причина.

И только когда ближе к концу службы его губы разочарованно вытянулись в трубочку, мне удалось догадаться. Кажется, вчера я слишком много лестного сказал о дьяволе, вот царевич и решил, что перед ним…

Ну да, Люцифер, принявший обличье князя Мак-Альпина.

К тому же он не всю обедню косился в мою сторону, но еще и молился, причем слова его к богу были, мягко говоря, не по адресу.

Шепот был еле слышен, но мы стояли рядом, а слух у меня хороший. Всего я не разобрал, но основное понял. Просить всевышнего прибрать Бориса Годунова, то есть, по сути, убить человека, пускай и врага — это нонсенс.

Уже после службы я, не выдержав, деликатно заметил:

— Вообще-то бог не слуга, который должен сделать за тебя всю грязную работу. Думается, с такими пожеланиями надо обращаться к кое-кому другому — тот откликнется охотнее.

Он вздрогнул, испытующе посмотрел на меня и медленно произнес:

— А ты знаешь к кому?

— Ты и без меня это прекрасно знаешь, — возразил я.

— А где?.. — протянул он, но осекся и мгновенно сменил тему, при этом периодически продолжал задумчиво поглядывать на меня, явно желая и в то же время робея вернуться к началу разговора.

Я тоже помалкивал — пусть начнет первым. Мне стало даже жалко его разочаровывать.

Или не надо?

Тогда-то у меня впервые и зародилась нахальная мыслишка попробовать нечто эдакое. Нет, не впрямую заявить, что я — Люцифер, а дать пару намеков или попросту оставить все как есть, пусть Дмитрий по-прежнему теряется в неведении.

К тому же обуревало любопытство — неужто он решится продать мне душу в обмен на шапку Мономаха? И я не смог ответить себе ни твердое «нет», ни решительное «да», хотя, судя по его настрою, скорее уж последнее.

Во всяком случае, пока ясным и очевидным мне представлялось только одно — социнианская школа сыграла с царевичем дурную шутку. После нее православие он соблюдал лишь по привычке, да и католиком стал только из необходимости — понадобилась поддержка.

На самом деле Матвей Твердохлеб и иже с ним состряпали из Дмитрия нечто третье — вольнодумца, от которого до сатаниста всего один шаг, а может, и вовсе шажочек.

Впрочем, царевич не особо скрывал свои подозрения, простодушно заметив, уже будучи в своих покоях:

— Признаться, я помыслил о тебе дурно, князь Феликс.

— Знаю, — кивнул я и столь же простодушно ответил ему: — Ты так расстроился, когда твои догадки не подтвердились, что мне на миг стало жаль тебя. Увы, государь, но я всего-навсего простой безбожник. Впрочем, все мы — безбожники в отношении чужих богов. Хотя мне вольготнее, чем тебе. Муки ада — привилегия только верующих, а я не из их числа.

— А ты не хотел бы… принять крещение? — осведомился он.

— Зачем? — удивился я. — Нужно совсем превратиться в дурака, чтобы вообразить себе, что хлебный каравай и вино можно превратить в тело и кровь бога. И даже если оно и так, то от этого еще хуже — я же не людоед. А потом гораздо выгоднее обращаться с молитвой к чужим богам. Учитывая, что я для них вроде заблудшей овцы, они всегда готовы выслушать меня вне очереди. Да и мне самому для общения с богом никого, кроме всевышнего, не нужно, и в посредниках я не нуждаюсь.

— Ну как же. Ближе к церкви — ближе к богу, — возразил он.

— Ты уверен? — усомнился я. — Знаешь, государь, иной раз мне кажется, что совсем напротив. Чем ближе к церкви, тем дальше от бога. Я знал разных людей… И добрых, и умных, и верных. Но как назвать человека, который клянется, будто знает, о чем думает и чего хочет всевышний, и что он сам, дескать, не просто облачен в рясу, но и является его доверенным лицом? И почему я должен верить ему, а?

Дмитрий пожал плечами. Во взгляде, устремленном на меня, читалось боязливое восхищение. Еще бы. С такой стороны духовенство ему не показывали ни разу.

Даже социниане.

— А ведь если призадуматься, то все объясняется куда проще, — продолжил я. — Дело в том, что он слишком ленив, чтобы трудиться на земле, слишком глуп, чтобы стать купцом, слишком труслив, чтобы пойти в воины, вот и утверждает, что знает, как правильно молиться, и собирает вокруг себя других таких же. Кстати, ты никогда не задавался вопросом, почему философов на свете куда меньше, чем священников?

— Нет. А почему?

— Причина проста. Людей учить трудно, а морочить легко. Вдобавок даже это последнее они порою совершают кое-как, с большой небрежностью. Ты ведь стоял рядом со мной и сам видел сегодняшнюю службу.

— Да, — кивнул Дмитрий.

— Понимаю, что ты часто поглядывал на меня, но и остальное слышал хорошо. Честно говоря, я вообще ничегошеньки в ней не понял — двое разом что-то читали, причем совершенно различное, еще один в это же время пел, а четвертый [74]… По-моему, ни один из них не обращал внимания на остальных, норовя протараторить свое и побыстрее отделаться. И это ты называешь ближе к богу?

Дмитрий недовольно нахмурился. Не иначе как слегка обиделся.

Ну ничего, сейчас мы поднимем тебе настроение, ковырнув твою излюбленную тему! И я невозмутимо продолжил:

— Так ведь это, как у вас на Руси говорят, бельцы, у которых помыслы не только о боге, церкви и своей службе, но и о семье, которую надо кормить, поить, одевать и прочее, потому такое поведение можно и простить. Все мы люди, все мы грешники. К тому же я встречал и иных людей. — Мне припомнился отец Антоний. — Они искренне веруют в то, о чем проповедуют, да и сами строго соблюдают божьи заповеди. Однако я видел у вас и чернецов, которым не надо ни о чем заботиться, кроме как о своих молитвах богу. И что же? Иногда, глядя на некоторых монахов, я думаю, что неверие должно казаться богу менее оскорбительным, чем религия. И поверь, что даже сам дьявол не мог бы пожелать для себя более подходящих людей, чем некоторые из числа так называемых богоугодных.