Отрада округлых вещей - Зетц Клеменс Й.. Страница 36

Конечно, зарабатывал я в школе недостаточно. Моя квартира-студия площадью двадцать два квадратных метра обходилась мне в пятьсот пятьдесят евро в месяц, а еще надо было оплачивать электричество и интернет, работавший со скоростью ползущей электрички. Поэтому днем я работал официантом в кафе «Джирино» в сквере Ам-Айзернен-Тор, неподалеку от площади Якомини.

С большинством завсегдатаев я познакомился довольно скоро. Их вообще-то было немного. Иногда, ближе к полудню, приходила пожилая дама, устраивалась у окна вместе со своим мастифом — сплошь в складках, придающих его морде тревожное выражение. Роскошный пес. Она всегда заказывала только чашку капучино, но неизменно осведомлялась о сортах мороженого. А так как мороженое она никогда не заказывала, я спустя некоторое время стал эти сорта выдумывать. Думаю, это радовало нас обоих. Был еще молодой человек с красными пятнами на щеках, который после ночной смены появлялся в кафе в форме санитара. От этой своей формы он, так сказать, освобождался в процессе еды: медленно, сдержанно, величественно и неспешно он словно сбрасывал ее с себя, крошечными кусочками поедая сэндвич.

Самой интересной мне представлялась слепая парочка, они приходили либо по вторникам, либо по четвергам около полудня, чтобы немного перекусить. Мужчина и женщина держались друг за друга, демонстрируя изящную «сыгранность» команды, и один из них — чаще всего мужчина — брал на себя обязанности поводыря и ощупывал окружающий мир тростью. Ею они сканировали пол. При ходьбе оба несколько вытягивали шеи, словно находились на сцене и обращались к зрителям в задних рядах; объяснялось это, вероятно, тем, что им, в отличие от зрячих, чтобы ориентироваться в пространстве, не нужно все время смотреть прямо перед собой. Мне казалось, что мужчина еще распознавал некоторые очертания и положение предметов. Говорили они тихими голосами, которые почему-то напоминали мне об информации для потребителей или о медицинских аннотациях, прилагаемых к упаковке лекарств. Они оба мне очень нравились, и я здоровался с ними, как только замечал, что они пришли.

После работы в «Джирино» я съедал что-нибудь в стоячей закусочной, потом садился на автобус и ехал в школу.

Пока я пропадал на работе, Джинни переносила одиночество очень терпеливо. К счастью, в школе у меня было всего четыре смены в неделю, но даже в такие дни она никогда не ждала у двери, раздраженная и изголодавшаяся, а замечала меня, лишь когда я уже делал несколько шагов по квартире. Тогда она поднимала голову, моргала и потягивалась, — ее сознание приникало ко мне быстрее, чем уже заметно одряхлевшее, с негнущимися суставами, тело, — а потом с мурлыканьем, спотыкаясь, шла ко мне. Ведь ни одного живого существа, кроме меня, на свете более не существовало, и то время, когда этого существа не было рядом, она просто проводила во сне. Я брал ее на руки, прижимался лицом к еще теплой от сна шерсти, давал ей свежего корма и, насколько мог, развлекал какими-нибудь играми, пока около часа или двух ночи она снова не уставала и не укладывалась спать.

Иногда, если мне особенно везло, у меня оставался еще час, а то и два свободного времени. Тогда я мог бродить по квартире, предаваясь в тишине своим мыслям. Может быть, мне удастся когда-нибудь доучиться на историческом. Или купить велосипед! Я ложился на пол возле кровати и изучал клубки пыли. «Ошметки», — называла их моя мать. «Вон там, под кроватью, ошметки». Если бы она смогла заглянуть в свою собственную погребальную урну, подобно тому, как это сделал тогда я, совсем еще молодой, она, может быть, произнесла бы то же самое слово. В любом случае, кошачья шерсть действительно скапливается по углам комнаты шариками приличной плотности. Вроде уменьшенных облачков перекати-поля в диораме из жизни Дикого Запада. Каждый раз, находя комок шерсти, я хвалил Джинни. Иногда я боком, боком, распластываясь и изгибаясь, заползал целиком под кровать и играл в «человека, оказавшегося под завалом во время землетрясения». Паучки-косиножки были безвкусные, ну, может быть, чуть-чуть отдавали миндалем.

Особенно жарким днем слепая пришла в «Джирино» одна. Как обычно, я с ней поздоровался. Она немного испугалась, стала извиняться.

Чтобы сесть, ей понадобилось намного больше времени, чем обычно. Края и углы соседних столиков все время пытались ее схватить, и она снова просила прощения. Я взял ее под локоть и провел к выбранному месту.

— Вы сегодня одна? — спросил я своим обычным официантским голосом.

— Да, — ответила она.

— Подождете или закажете сразу? — произнес я на манер оперного речитатива.

На лице ее промелькнуло какое-то странное выражение. Может быть, боль. А может быть, нетерпение, веселость, злость, — я не знал.

— Закажу сразу, — сказала она.

— Например, можем предложить томатную фокаччу с розмарином.

— Окей.

— Или киш с лососем и петрушкой.

Она подумала, и на миг по лицу ее скользнула тень прежнего непостижимого выражения.

— А сэндвич?

— Всегда в меню.

— Тогда сэндвич, пожалуйста.

Я ставил стаканы в посудомоечную машину и одновременно наблюдал за ней. Она определяла время на часах, ощупывая пальцами гибкие, выпуклые стрелки, потом вставила в ухо белый беспроводной наушник и стала что-то слушать. В этот час свет, падая сквозь оконные стекла, рисовал на столешницах занятные узоры из звездчатых медуз — их создавали отблески винных бокалов.

Я принес ей сэндвич.

— Вот, пожалуйста.

Она поблагодарила. Я уставился на ее руки. Красивые. С очень тонкой, пронизанной множеством жилок, кожей.

Она потерла ладони, словно для того, чтобы их согреть, а потом принялась за еду.

— Приятного аппетита, — сказал я. — Ваш муж сегодня пропустит самое вкусное.

Поскольку эта фраза, нелепая и неудачная, повисла в пустоте, я быстренько рассмеялся.

— Ах, вот вы о чем. Нет, мы расстались, — сказала женщина.

— А, окей. Сожалею.

— Ммм, — промурлыкала от удовольствия она, жуя сэндвич. — Так лучше. Для начала.

— Окей, да, — повторил я. — Я знаю, как это бывает.

Кажется, она удивилась.

— Что?

— Я только хотел сказать, что я, то есть если так лучше, если люди, пока… Я знаю, как это бывает.

— Ааа… Да.

Автобус, на котором я ехал в школу, течением увлекло в общий вечерний поток машин — в город возвращались те, кто работает в пригородах.

Я вспоминал разговор со слепой женщиной. Но было так жарко, что я не смог найти ему никакого спасительного истолкования.

Чем дольше автобус, окруженный транспортом помельче, невозмутимо стоял перед беспрерывно переключающимися светофорами, тем более представлялось мне вероятным, что какой-нибудь пассажир внезапно превратится в контролера. Жара и бесконечное мучительное ожидание вдруг пробуждают в нем глубинные, спящие инстинкты, он встает с места и начинает подвергать сомнению законопослушность окружающих.

Когда я добрался до школы, было без пяти пять. Безжалостные раскаленные дневные часы. Было так жарко, что, переходя улицу, люди становились прозрачными. А машины теснились у тротуара, являя собой дополнительные батареи отопления, свихнувшиеся. Пот стекал у меня даже по ушам. В здании школы сладковато пахло кабинкой для переодевания. У дверей учительской ждали своей участи какие-то пакеты. Навстречу мне вышли учительницы в светлых, похожих на пляжные, платьях и поздоровались.

— А она что, совсем слепая?

— Абсолютно. Целиком и полностью. Обильные поражения сетчатки.

Грегор пожал плечами и задумался. Сегодня винтики лежали в его кофейной чашке. Мы чередовались.

— И она тебе нравится?

— Еще как.

— Надо же.

Вокруг ящика с рабочими инструментами, жужжа, кружили две мухи.

— А как ты, собственно, познакомился со своим другом? — спросил я.

— Ну, как-то так…

До сих пор я знал Марио только в лицо, иногда он встречал Грегора после работы. Марио был немного моложе его, думаю, ему было двадцать с небольшим. Даже в самую отчаянную жару он носил серую шапку-бини.