Отрада округлых вещей - Зетц Клеменс Й.. Страница 37

— Sorry. Мне просто интересно.

— Да что там рассказывать, ничего интересного, — сказал Грегор. — Он, пожалуй, и сам уже не помнит.

— Надо же. А вот это уже интересно.

Грегор отмахнулся.

— Чего там.

Я готовил чистящие и моющие средства для обоих кабинетов химии. При этом я намеренно немного медлил, затягивая работу. Какими бы короткими ни были наши с Грегором беседы, я уже успел их полюбить.

— А эту штуку мне тоже взять? — спросил я.

— Да, может быть, она тебе понадобится.

— А в ней вообще дышать можно?

— Почувствуешь на себе.

— Круто.

Я повесил защитную маску на шею. От нее мерзко пахло какой-то химией.

— Где-нибудь через час зайди посмотреть, жив я еще или нет, — попросил я.

— Но вот из-за твоей новой подруги, — вдруг сказал Грегор.

— Что «из-за моей новой подруги»?

— Вот я бы не стал из-за нее так волноваться.

— Она еще не моя подруга.

— Да, но как знать? Так ведь говорят?

— Она просто приходит в кафе.

— В любом случае, надо тебе к ней присмотреться, вдруг что получится? Может быть, вы поладите.

— Хорошо, попробую.

У Джинни не было особого мнения на этот счет. Она чувствовала себя неважно. Жара, одиночество, боли в суставах. Высунув язычок, сидела она в прохладной тени кровати. Я принес ей из холодильника молока, и она принялась лакать, пока молоко не потекло у нее по грудке. Потом, свернувшись плотным клубком, улеглась рядом со мной и засопела. Постепенно сопение превратилось в утомленное мурлыкание, которое, стоило только ее погладить, тотчас же обрывалось. Я открыл окно, впуская в комнату немного ночного воздуха. Из кромешно черных окрестностей доносился шелест космоса. Его нарушали только прозрачно-ясные звоночки трамвая, время от времени долетавшие со Старой Почтовой улицы, и я представил себе, что это не трамвай, а длинная и узкая, ярко освещенная изнутри, оборудованная болтающимися ручками жилая комната, проплывающая ночью мимо темных домов.

Аня жила недалеко от «Джирино», на Клостервисгассе. С красивого фасада ее дома взирало множество каменных лиц. К железной оградке неловко привалилось несколько велосипедов. Соседние дома были выкрашены в необычные цвета, похожие на сорта мороженого, и мне вспомнилась пожилая дама с мастифом: вдруг она живет где-нибудь здесь, и я только что разгадал тайну ее загадочных вопросов? Каково это, каждый день просыпаться среди такого городского пейзажа. «Ореховое с оливковыми косточками». «Ванильное с вермутом». Я уже давно ее не видел.

Аня извинилась за беспорядок. Но я не успел его заметить, потому что, как только переступил порог, мне бросились в глаза несколько слов на голых, ничем больше не занятых стенах прихожей. Поначалу они показались мне пятнами, составляющими какой-то минималистский дизайн, но потом я понял, что это слова, написанные толстым черным фломастером.

ШЛЮХА ГРЕБАНАЯ ГРЕБАНАЯ ШЛЮХА ШЛЮХА ВШИВАЯ ШЛЮХА ШЛЮХА СУЧКА СУЧКА МЕЛКАЯ ДЕРЬМО НАХРЕН

Наверное, я надолго застыл, уставившись с глупым видом на надписи, потому что Аня внезапно окликнула меня:

— Куда ты пропал?

— Здесь, снимаю ботинки.

— Ах, да поставь их куда-нибудь. А можешь и не снимать, ничего страшного. Я же говорила, у меня ужасный беспорядок.

ШЛЮХА ШЛЮХА СУЧКА ГРЯЗНАЯ

В кухне тоже, Боже мой, так оно и продолжалось. На шкафах, над плитой. Нельзя сказать, чтобы стены были совсем уж исписаны, но везде виднелось по крайней мере одно слово, все сплошь ругательства.

Не хочу ли я чаю? У нее есть вкусный андский чай.

— Да-да, пожалуйста.

Аню рассмешила моя застенчивость.

Я сидел и внимательно читал настенные письмена. Батюшки мои. Прямо рядом со мной на стене было начертано гротескно растянутое слово «SLUT», [71] расстояние между отдельными буквами равнялось длине локтя. За окном начался дождь. Наливая воду для чая, Аня опустила в чашку палец.

— Как, тебе не больно? — спросил я, когда кипяток стал поглощать ее палец.

До сих пор мы о ее слепоте не говорили, и Аня, воспользовавшись моим вопросом, весело, явно давно привыкнув к этому ритуалу, рассказала, как и когда она потеряла зрение. Я повторял: «Ах, вот оно что, ого, да, наверное, это был удар», — а сам тем временем то и дело вертелся, стремясь рассмотреть вездесущие надписи.

Она полностью ослепла в четыре года. Из младенчества ее память сохранила несколько зрительных образов, прежде всего уходящий под небеса высотный дом, университетскую клинику в Санкт-Леонхарде. Врожденный порок развития сетчатки. А потом, в результате дурацкой инфекции, потеряла сначала один глаз, а вскоре и второй. Я слушал. Она много смеялась и шутила. Я тоже смеялся.

— А часто об этом спрашивают? — поинтересовался я.

— Разумеется, постоянно.

Над холодильником наискось было написано высокими и узкими, своеобразно сужающимися кверху, словно пламя свечи, буквами: ДЕРЬМО СУКА СУКА СУКА и ШЛЮХА ВШЫВАЯ. Грамматическая ошибка производила особенно агрессивное впечатление.

— Хочешь, перейдем в гостиную?

Я последовал за ней. Мебель в гостиной была красивая — вся в «пигментных пятнах» от старости, но весьма нестандартная. И здесь тоже все было расписано безумными крепкими ругательствами, иногда даже красной краской. А еще синей. СУЧКА ВАНЮЧАЯ.

Я чуть было не спросил ее об этих росписях. Но можно ли задавать такие вопросы? Может быть, надписи когда-то в прошлом оставил какой-то гость или взломщик. Кто знает, как она на это отреагирует. А что если это тест, с помощью которого она определяла, честно ведет себя с ней посетитель или нет? Последняя возможность вдруг показалась мне весьма и весьма вероятной, и я отчетливо ощутил собственный затылок.

Я вспомнил ее мужа, — а что если он был мошенником, который мог различить глазами значительно больше, чем притворялся. Ведь именно он по большей части вел ее и ощупывал землю и предметы тростью.

— А у тебя красиво, — заверил я.

— О, спасибо.

Да, определенно все эти выражения оставил на стенах он, этот человек, напоминавший мне увядшую грушу. По какой-то причине я совершенно забыл его лицо. Может быть, она случайно открыла какую-то его зловещую тайну и прогнала его к черту. А он так с ней поквитался.

На двери десятки раз было повторено FUCK SLUT.

Боже мой.

Я опустил взгляд.

Единственное хоть сколько-нибудь невинное слово, которое мне удалось обнаружить в комнате, было написанное каракулями на подлокотнике кресла «ВЫДРА». Оно несколько раз повторялось даже сбоку, однако, чтобы его там разглядеть, мне пришлось подойти поближе, фломастер на ткани плохо читался. На фоне всей раскаленной от злобы ругани это слово можно было воспринимать почти как примирительный жест. Немного подтолкнув воображение, легко было представить себе, что его написал ребенок. Аня тем временем угощала меня полбяным печеньем с миндалем. Печенье было вкусное.

Пожалуй, самой неприятной показалась мне сделанная толстым фломастером надпись «ОН MY WHORE MOANS» [72] в туалете, прямо над дверной ручкой. Я пялился на эти слова, пока с отвращением не осознал содержащийся в них глуповатый каламбур: «hormones / whore moans», [73] — да-да, просто круто. Надо же, больной ублюдок. Рулон туалетной бумаги рядом со мной висел совершенно неподвижно.

— Какое у тебя тут безветрие, просто благодать, — сказал я, вернувшись в гостиную. Аня сидела на диване. Я взглянул на часы в мобильном телефоне.

— Безветрие?

— Да. У нас на работе вечно сквозняк. У рулонов туалетной бумаги трепещут хвостики.

— Ну, — протянула Аня, — немножко свежего воздуха тоже, наверное, не повредит.

Она похлопала по дивану, приглашая меня сесть рядом.

На этом диване мы впервые и поцеловались, прямо под надписью ШЛЮХА ШЛЮХА ШЛЮХА ШЛЮХА ШЛЮ ХА ШЛЮХАШЛЮХ. Несколько минут я чувствовал себя неловко, но потом догадался закрыть глаза, чтобы оба мы оказались в одной стихии, и смог дышать свободнее. Поцелуй Ани отдавал мармеладными мишками.