Лебединая Дорога (сборник) - Семенова Мария Васильевна. Страница 95

Выговорив всё это на едином дыхании, юный песнотворец без сил рухнул на ложе и тут же уснул, продолжая сжимать руку Видги в своей. Лют подошёл, неся Видге кашу, чтобы тот мог есть, не беспокоя больного.

– О чём это он? – спросил Лют тихо.

Прежде чем ответить, Видга на краткое время прикрыл веками глаза… И разлился перед ним тихий закат, и встрепенулись в тумане белые крылья, и вошёл в уши далёкий тоскующий плач…

Летит, летит над морем одинокая птица, и не у кого спросить, где же берег…

– Чайки плачут по нам над берегом Торсфиорда, – сказал Видга.

Часть вторая

До огня и костра

1

Домостройничал в семействе Лют. Всё слушалось его в избе, поднятой, между прочим, его же собственными руками, без сторонней подмоги. Сам выбирал подходящее место, сам клал посередине того места деревянный кружок, испрашивая знамения у Богов. А как забрались под деревяшку муравьи, сам прирезал петуха, сам зарыл в основание дома лошадиный череп. Да и пошёл таскать из лесу загодя приготовленные брёвна, кладя венец за венцом… То-то забот прибавилось тогда Долгождане: не надселось бы на непосильной работе единственное чадо! С неё с одной, с деда да с мальца – какая помощь? Только что надрать на болоте сухого белого мха да проконопатить им стены.

Но Лют без особенных бед насадил на кровлю охлупень. А там понемногу и вселились: на первую ночь заперли в избе курицу с петухом. И когда наутро те встретили их невредимыми, перенесли в новый дом прежнего домового, заманив его в стоптанный лапоть… И разожгли первый огонь от угольев, взятых в старом жилье.

Немало подивился сам князь Чурила Мстиславич, когда ехал однажды лесом и завернул проведать. Игрушечкой стояла новенькая изба, украшенная резными причелинами, творениями деда Вышки. И на тёплой земляной крыше, диво, уже покачивали головками цветы.

– Сам? – только и спросил Чурила. Ибо даже к нему гордый Лют за подмогой не обращался…

Впрочем, жиреть его дому было особенно не с чего. Видга это понял сразу. И на другой же день вытряс перед Лютом свой кошель:

– Просто так жить не стану, дело делать хочу.

Лют тогда подумал, подумал, да и пошёл сватать его к Чуриле Мстиславичу в молодшую дружину… Вернулся довольный: князь не отказал, велел только повременить. Крепко подозревал Видга, что Торлейв конунг советовался с его отцом. Но спрашивать не стал.

Никто ещё не переспорил судьбы.

И опоясал его князь новым мечом, дал копьё, длинный гардский щит и даже коня. Со своим клеймом, со знаками на сбруе: памятуй. И береги…

Вечером, дома, Видга долго разглядывал и гладил новый меч. И Лют впервые увидел на его лице усмешку. Он подошёл, и Видга щёлкнул ногтем по узору, положенному на крестовину и черен. Узор был урманский, заботливо наведенный Людотой по особому княжескому наказу. Видга сказал:

– У нас так украшают только женские застёжки. Добро, пускай это будет женщина… Я стану звать её – Змея…

Лют посмеялся. Синяки у обоих к тому времени начали проходить.

Гардская дружина жила своими законами. Но вот что для Видги наполовину роднило её с прежней, так это отношение к вождю. Взять хоть Люта. Тот своего конунга любил воистину без меры. Если не как отца, то как брата. Почитаемого и грозного. Готов был за него и в воду, и в огонь… Но зато и ревновал его ко всем. Даже к юной жене.

Видга в себе подобной любви пока не находил и потому на глаза князю особенно не лез. Вдосталь пришлось ему поскучать на морозе, на кременецком забрале и у самого Нового двора… Вдосталь нагляделся он на заречные просторы, на белые крыши, увенчанные розовыми столбами дымов… В одну сторону редко глядел княжеский отрок Витенег: за Медведицу, на Урманский конец.

А так ему даже нравилось стоять на стене. Легко было размечтаться и представить, будто не деревянная башенка поскрипывала под ногами, а заснеженный торсфиордский утёс. Правда, снежная даль не больно-то походила на зимнее море. Но отчего не предположить, что просто случился необыкновенный мороз… И то, приключись подобные холода дома, в Норэгр, не усомнились бы – пришла-таки великанская зима Фимбульветр, предвестница сумерек Богов…

– Я живу у Лютинга, ярлова сына, – сказал он Смирёнке, пришедшей к нему на забрало. – Я не знаю, задержусь ли я у него навсегда. Но если надумаю уйти, так и ты тут не останешься.

Она держалась его по-прежнему крепко. Смотрела на него с любовью и беспредельной уверенностью. Если уж он возьмётся её умыкнуть, самому князю их не поймать.

Жалея Видгу, она принесла ему два пирога с зайчатиной. Голодный отрок хотел было съесть один сам, другой припрятать для Скегги. Но потом убрал в сумку оба. От конунга они с Лютом с пустыми животами не уходили. А дома был ещё Мал, и он тоже смотрел им в руки, когда они приезжали из города…

А вот стояния на княжеском дворе Видга скоро стал ненавидеть. Причина тому была простая. Едва не в первый день его службы к конунгу приехал Халльгрим… Видга издали разглядел пегого коня и богатый, на меху, плащ… Знакомое было всё, до того знакомое! И закаменел княжеский отрок. Сыскал на другой стороне ворот сучок в обтёсанном бревне. И повис взглядом на том сучке, словно тонущий, схватившийся за ветку… И проплыл мимо пегий бок коня, проплыло отцовское стремя. И не видел он, как Халльгрим потянул поводья и почти остановился, словно для того, чтоб заговорить. Но не остановился, проехал…

– Пока к мерянам не сходили, – сказал Видге Лют, – думал я, ты вроде Любима. Тот-то не в боярина! Даже лицом не похож.

Видге предстояло повторить Халльгрима до мелочей, и он это знал. Он спросил:

– А в кого ты?

Люту и впрямь не досталось ни тонких черт матери, ни суровой мужеской стати отца. Лицо у него было круглое, пропечённое солнцем до горшечной красноты. Глаза от ветра с неизменным прищуром, ноги – кривоватые от седла. Лют ответил гордо:

– Я в деда Добрыню!

Говорить об отцах не было большой охоты ни у него, ни у Видги. Потому рассказывали друг другу о дедах. Дедов оба знали по былям, которые, что ни год, всё больше походили на сказки. И рассказывали, сдержанно хвастаясь и присочиняя, блюдя каждый свою честь, один кременецкую, другой торсфиордскую. Видга припомнил тезку-пращура, того, что сам вытащил пять стрел, пригвоздивших его к дереву. И сказал: так мы выдёргиваем занозы!.. Лют поведал в ответ, как некий предок полных четыре дня шагал по зимним лесам, стянув тряпицами раны. И пришёл в Кременец, что и городом-то, не имея стены, тогда ещё не был. И умер на руках у молоденькой жены, успев лишь выдохнуть: вороги близко!

Деды стоили друг друга, внукам предстояло продолжить их славу. Морозы-калинники ещё калили в лесу мёрзлые древесные стволы, когда в Кременец прискакал помороженный, заиндевевший гонец…

Лют и Видга в тот день вместе стояли на страже в Новом дворе. Князь редко их разлучал. И на плечах у Видги была-таки мохнатая волчья куртка, сшитая точь-в-точь как у берсерка Соти. Раскрытая пасть обрамляла лицо, лапы продолжались рукавами, со спины свисал хвост… И щит уже привычно оттягивал широкий ремень.

Что за гонец, отрокам знать было неоткуда. Да что им! Не знал, скорее всего, сам Чурила Мстиславич. Воина сняли с лошади, под руки увели в дом. И ещё до полудня уже из Кременца собрался и поскакал новый гонец. Да какой – боярин Ратибор. Боярин отправился в Круглицу, а туда последние годы просто так не ездили.

И следом пополз по городу недобрый слушок:

– Хазары послов шлют…

2

Хазары въехали в кременецкие ворота через три дня. Въехали не торопясь… Сбережённые кони играли под богатыми сёдлами, свивали тугие шеи, пускали из ноздрей струи белого пара. Поскрипывали полозьями нарядно крытые сани. И скакал бок о бок с хазарами, сопровождая послов, одноглазый Радогость с двумя десятками верховых.