Роковой поцелуй - Хейер Джорджетт. Страница 59

– О господи! Какой вздор! – с братской непосредственностью заявил Перегрин.

Вскоре он отправился куда-то с мистером Фитцджоном, а мистер Тавернер, повернувшись к Джудит, которая, тихонько сидя у камина, занималась вышивкой, спросил:

– Как Перри себя чувствует? По-моему, он выглядит больным. Или мне это только кажется?

– Ему и впрямь нездоровится, – ответила Джудит. – Долгое время его беспокоил сильный кашель – он подхватил простуду по дороге в Уорт, но теперь, полагаю, идет на поправку.

– Вы правильно делаете, что увозите его из Лондона. Еще одна такая неудача, и он останется, как говорят, без гроша в кармане.

Джудит вздохнула.

– Я не могу запретить ему играть, кузен. Мне остается лишь полагаться на лорда Уорта. Он выдает Перри содержание и, насколько мне известно, приглядывает за ним.

– Приглядывает за ним! Скажите уж – приглядывает за его состоянием, и тогда, быть может, я поверю вам! Мне из надежного источника доподлинно известно, что, вставая из-за стола, за которым играли в макао в «Вотьерзе» пару месяцев тому, лорд Уорт положил в карман кучу расписок Перри на четыре с чем-то тысячи фунтов!

Она подняла на него глаза, и на ее лице отразились тревога и недоверие, но ответить ей помешало появление капитана Одли. Тот прогуливался по Брук-стрит и просто не мог пройти мимо, не засвидетельствовав свое почтение мисс Тавернер. Джудит, познакомив мужчин, с радостью отметила, что они отнеслись друг к другу без натянутой холодной вежливости, возникшей после знакомства Уорта и ее кузена. Манеры капитана Одли оказались слишком непринужденными, чтобы это могло случиться. Они обменялись сердечным рукопожатием, мистер Тавернер позволил себе какое-то вежливое замечание о ране капитана, и разговор моментально перешел к событиям на полуострове. В Англии совсем недавно стало известно о штурме Сьюдад-Родриго; поговорить им было о чем, поэтому следующие полчаса, к обоюдному удовлетворению, пролетели незаметно. После ухода капитана мистер Тавернер назвал его приятным молодым человеком, с которым он был рад свести знакомство, и за обсуждением его достоинств неприятная первоначальная тема была забыта. Однако немного погодя Джудит вспомнила об их разговоре и, вновь увидевшись с Перегрином, пожелала узнать у него, правду ли сказал ей кузен.

Брат пришел в сильнейшее раздражение. Покраснев, он недовольно заявил:

– Мой кузен чересчур любопытен! Как ему не надоест совать нос в мои дела?

– Но, Перри, значит, это правда? Ты должен деньги лорду Уорту? А я-то думала, такое невозможно!

– Ничего подобного. И не забивай себе голову этими глупостями!

– Бернард сказал, что узнал это от одного из тех, кто присутствовал на той игре.

– Проклятье! Почему бы тебе не оставить меня в покое? Ну, играл я в макао за столом Уорта, но я ничего ему не должен.

– Бернард говорит, у лорда Уорта остались твои расписки на сумму в четыре тысячи фунтов.

– Бернард сказал! Бернард говорит! – сердито вскричал Перегрин. – Заявляю тебе: я не желаю вспоминать об этом деле! Уорт повел себя чертовски непозволительно, словно увидел нечто экстраординарное в том, что человек с моим состоянием взял да и проиграл несколько тысяч за один присест!

– То есть, он – твой опекун – выиграл у тебя огромную сумму?

– Я больше не желаю говорить об этом, Джудит! Уорт порвал мои расписки, на том дело и кончилось!

Она вдруг поняла, что испытывает несоразмерное чувство облегчения. Потеря четырех тысяч фунтов не грозила Перегрину разорением, но сам факт того, что Уорт выиграл у него такую сумму, неприятно поразил Джудит. Она не верила, будто он способен на подобное нарушение приличий, и теперь с радостью убедилась, что была права.

Визит в Остерли-Парк оказался удачным, и к середине февраля Тавернеры вернулись в Лондон с намерением оставаться в столице до самого начала сезона в Брайтоне [91]. В городе за время их отсутствия ничего не изменилось: новых развлечений не прибавилось, не случилось и громкого скандала, который дал бы пищу обильным пересудам и кривотолкам. Продолжалось все то же бесконечное чередование балов, ассамблей, карточных вечеров и посещений театров, изредка перемежаемое концертами старинной музыки или походами в Музей Буллока для тех, кто обладал более строгим складом ума. Единственную изюминку привнес мистер Бруммель, вызвавший некоторый ажиотаж заявлением, будто он решил изменить свой образ жизни. Немедленно появились всевозможные слухи и предположения о том, что могли бы означать эти самые перемены, но, когда его прямо спросили, в чем они заключаются, он ответил самым искренним образом:

– Изменения… ах, да! Например, теперь я ужинаю рано, ем кусочек лобстера, абрикосовую слойку или что-нибудь в этом роде, около двенадцати выпиваю бокал подогретого шампанского [92], после чего в районе трех часов камердинер укладывает меня в постель.

Герцог Кларенс, предприняв еще одну – безуспешную – попытку завоевать расположение мисс Тавернер, возобновил осаду мисс Тильни Лонг, но и здесь его шансы на успех оценивались невысоко, поскольку сия леди начала отдавать явное предпочтение ухаживанию мистера Уэллсли Пула.

Но в начале марта все эти мелкие происшествия померкли перед лицом нового яркого события. У всех на устах было одно-единственное имя, и на столе каждой гостиной лежал свой экземпляр поэмы «Паломничество Чайльд-Гарольда». Были опубликованы всего две ее песни, однако и они приводили всех в невероятный восторг. Лорд Байрон, неожиданно ставший знаменитым, в один прекрасный день затмил собой всех поэтов, и счастлива бывала та хозяйка, которой удавалось заполучить его к себе, дабы придать исключительности своему вечернему приему. С распростертыми объятиями его принимали у себя обитатели Дома Мельбурнов [93], а леди Каролина Лэм [94] влюбилась в него до безумия, в чем не было ничего удивительного, поскольку никогда еще поэта не окутывал такой ореол романтической загадочности.

– Черт бы побрал этого ма́лого Байрона! – с юмором заявил однажды капитан Одли. – После выхода «Чайльд-Гарольда» ни одна молодая дама более не удостаивает и взглядом всех нас, менее одаренных смертных!

– Если вы адресуете свое обвинение мне, то оно совершенно беспочвенно, – с улыбкой возразила мисс Тавернер.

– Я уверен, если бы хоть раз услышал, как вы восторженно декламируете: «… Прощай, прощай, мой брег родной в лазури вод поник…» [95], это означало бы, что вы повторяли подобное не менее дюжины раз! А известно ли вам, что мы, все остальные, уже поседели от тщетных усилий сравниться с ним в искусстве стихосложения?

– О да, поэзия Байрона! Ее я готова слушать часами, но прошу вас не путать мое восхищение его творением с обожанием его светлости. Я встречала этого мужчину в «Олмаксе». Да, признаю́, он довольно красив, но при этом настолько горд и так нарочито меланхоличен, что внушает отвращение, по крайней мере мне. Он вперил в меня свой сверкающий взор, поклонился, обронил холодным тоном два слова… и все! У меня не хватает терпения смотреть, как все спешат обступить его со всех сторон, льстя ему, восхищаясь и ловя каждое слово. Подумать только! Его пригласил на обед в Сент-Джеймсском дворце сам мистер Роджерс, а он опоздал, отказался от всех предложенных ему блюд и закончил тем, что отобедал картофельным пюре с уксусом, к вящему изумлению, как вы легко можете себе представить, всех остальных. Мне рассказывал об этом один из тех, кто присутствовал на том обеде, и на кого такое поведение произвело неизгладимое впечатление. Что до меня, то я полагаю это намеренной аффектацией, которая не заслуживает восхищения.

– Замечательно! Я в полном восторге, – провозгласил капитан. – Теперь я спокоен: мне незачем подражать его светлости.