Страна смеха - Кэрролл Джонатан. Страница 30

На следующий день я проснулся в таком прекрасном настроении, что выскочил стремглав из кровати и двадцать раз отжался от пола. Впервые за долгое время я чувствовал уверенность, что иду в правильном направлении. Это было чертовски здорово.

После зарядки я скользнул за письменный стол и включил маленькую лампу на шарнирном кронштейне, купленную в галенской скобяной лавке. На столе лежала первая глава. Моя первая глава! Я знал, что переписывать ее придется еще раз десять, но это было не важно. Ведь я делал именно то, что хотел, и с тем, с кем хотел, и, может быть, — всякое же бывает, верно? — Анне Франс понравится, и тогда… Об этом думать пока не хотелось. Сначала доделаю, а там будет видно.

Из-за двери послышалось сопение. Она со скрипом отворилась, и вошел Нагель, вскочил прямым ходом на кровать и улегся. Последнее время он обычно присоединялся к нам под утро, на последние блаженные мгновения, прежде чем окончательно встать. Миссис Флетчер оборудовала для него в прихожей очень милый старый диванчик, но с тех пор, как появились мы, он все больше и больше времени проводил у нас, днем и ночью. Однажды он запрыгнул на кровать в самый, можно сказать, пикантный момент и провел своим холодным носом вдоль моей голой ноги. Я ударился головой о спинку и то ли от ярости, то ли от смеха утратил эрекцию.

Взглянув через плечо, я увидел, что он снова взгромоздился Саксони на грудь. Она улыбалась и пыталась спихнуть его, но не тут-то было. Двигаться он не имел ни малейшего желания. Он смежил веки. Не стучать, закрыто на обед. Я встал из-за стола и подошел к кровати.

— Красавица и Чудовище, да? — Я потрепал его по голове: — Привет, Красотка.

— Очень смешно. Да не стой же просто так! Он меня раздавит.

— А вдруг он сексуальный маньяк и на самом деле пришел к тебе со своими отвратительными собачьими ласками?

— Томас, может быть, ты все-таки его уберешь с меня? Спасибо.

После того как борцовским приемом я перетащил его на свою сторону постели (башку он, конечно, примостил на моей подушке, никак иначе), Саксони сцепила руки за головой и взглянула на меня:

— Знаешь, о чем я сейчас думала?

— Нет, Петуния, и о чем же ты думала?

— Что, когда ты закончишь эту книгу, тебе надо взяться за биографию отца.

— Моего отца? Это еще зачем?

— Да вот, возникла такая мысль… — Она перевела взгляд на потолок.

— Это не причина.

Она снова посмотрела мне прямо в глаза:

— Ты действительно хочешь, чтобы я сказала?

— Конечно, хочу. Раньше ты об этом и не заикалась.

— Просто я недавно думала, какую важную роль он играет в твоей жизни, даже если ты сам об этом и не догадываешься. Ты хоть замечал, как часто говоришь о нем? — Она подняла руку, упреждая мою реплику. — Знаю, знаю — он сводил тебя с ума и почти все время вообще пропадал невесть где. Допустим. Но он в тебе, Томас. До такой степени, как я еще никогда не видела, у отцов и детей. Нравится тебе это или нет, но он застолбил огромный участок твоего существа, до самых печенок, и, думаю, для тебя было бы очень важно как-нибудь просто взять и написать про него, желательно поскорее. Не важно, будет это в итоге настоящая биография или просто твои воспоминания…

Я уселся на краю кровати спиной к Саксони:

— Но что хорошего это даст?

— Как тебе сказать… я вот со своей матерью много чего не понимала. Я тебе уже рассказывала о ней.

— Да, ты говорила, что она кого угодно могла заставить ощущать вину за что угодно.

— Верно. Но однажды отец рассказал мне, что ее мать покончила с собой. Знаешь, как много после этого прояснилось, обрело вдруг смысл? Не то чтобы я полюбила ее гораздо больше — но неожиданно увидела совсем другого человека.

— То есть, по-твоему, если я разузнаю кучу всего о своем отце, то лучше пойму наши с ним отношения?

— Может, да, а может, и нет. — Она протянула руку и положила мне на ногу. — Но я думаю, между вами осталось много всего неразрешенного, оттого и эта твоя любовь-ненависть. А если ты по-настоящему поймешь, кем он был, то, может, это, ну… расчистит тебе путь. Понимаешь, о чем я?

— Да, наверно… Не знаю, Сакс. Не хочу сейчас об этом думать. Такая куча других дел…

— Ладно. Я же не заставляю тебя все бросить и сию минуту приступать. Не пойми меня превратно. Мне просто кажется, что тебе следует подумать над этим.

Нагель ткнулся носом ей в шею, и она быстренько выскочила из-под одеяла. Я был рад, что на этом разговор закончился.

Вышло солнце, так что после завтрака мы решили прогуляться по городу. Было еще рано, и все сияло, как мокрое стекло, от росы и недавнего дождя. Мы уже более-менее познакомились с местными жителями — с лавочниками, и не только, — и они приветственно махали нам, когда проезжали мимо. Еще одно преимущество маленького городка — вокруг не так много народу, чтобы можно было кого-то игнорировать. А вдруг сегодня же придется чинить у кого-нибудь из них машину или покупать капусту.

Когда мы добрались до библиотеки, моя старая приятельница («Я же вам говорила») шла навстречу по другой стороне улицы. Я предположил, что она идет открывать библиотеку.

— Вот вы где! Затворник. Погодите минутку. Дайте мне перейти.

Библиотекарша осторожно посмотрела налево, потом направо — можно подумать, она переходила автостраду Сан-Диего-фривей. Мимо проползла «тойота»; за рулем сидела женщина, которую я часто видел в городе, но толком не знал. Однако она тоже помахала нам.

— У меня для вас есть еще книги, мистер Эбби. Как вы, готовы? — Розовые румяна у нее на щеках почему-то ввергли меня в глубокую печаль.

— Томас еще не закончил «Ветер в ивах» [69], миссис Амеден. Как только закончит, я верну вам всю кучу и возьму новые.

— А я никогда не любила «Ветер в ивах». Что это вообще за герой — лягушка? Мелкая, склизкая…

Я прыснул. Она строго посмотрела на меня и качнула своими благородными сединами:

— Именно-именно! Лягушки, хоббиты всякие мохноногие… Знаете, что говорил про это Маршалл? «Самое худшее, что может случиться с человеком в сказке, — это превратиться в зверя. Но высочайшая награда для зверя — превратиться в человека». И я того же мнения… Ой, что-то я увлеклась. А как там двигается ваша книга?

Чем больше мы говорили с ней, тем больше казалось, что в этом городе все знают всё обо всех: библиотекарша была в курсе насчет пробной главы, месячного срока, насчет того, сколько и каких сведений дала нам дочь Франса. Откуда? Конечно, как и Анна, местные жители имели некоторые притязания на Франса, он ведь столько прожил среди них, — но неужели Анна потому все им и рассказывает? Или есть другая, менее ясная причина?

В голове у меня промелькнула картина: Анна, голая, привязана кожаными ремнями к станку в каком-нибудь садо/мазо-подвале, и ее хлещут и хлещут кнутом, пока не расскажет окружающим ее каменным галенским мордам все, что те хотят знать, обо мне и Саксони.

— А открытки с железнодорожными станциями тоже дала?

— Нет, не давала! Уй, да, да! Я отдала им все!

Тут (картина та же) фанерная дверь разлетается в щепы, и врываюсь я, как Брюс Ли, крутя нунчаками, словно пропеллерами.

— …дом?

— Томас!

Я вздрогнул и увидел, что обе женщины ждут от меня ответа. Взгляд Саксони метал молнии, вдобавок она смертельно ущипнула меня под мышку.

— Простите. Что вы сказали?

— Настоящий писатель, не правда ли? Витает в облаках… прямо как Маршалл. Вы слышали, что года за два до его смерти Анна забрала у него ключи от машины? На этом своем старом микроавтобусе он только и делал, что деревья пересчитывал! Одно слово — мечтатель. Старый мечтатель.

Здесь каждый мог рассказать по крайней мере десяток историй о Маршалле Франсе. Маршалл за рулем, Маршалл за кассой, Маршалл и его ненависть к помидорам. Просто рай для биографа; но я стал задумываться, почему они придают Франсу такое значение и почему они все настолько тесно контачат между собой. Я вспоминал Фолкнера — и Оксфорд, штат Миссисипи. Насколько я читал, все в городке знали его и гордились, что он жил там, но это не так уж занимало их умы — он был просто их знаменитый писатель, и всё. Но здесь о Франсе говорили так, будто он либо сам Господь Бог в миниатюре, эдакий простецкий божок, либо по меньшей мере брат, самый близкий из всей родни.