12 тайн (СИ) - Голд Роберт. Страница 26

– Вы не верили, что это было самоубийство? – спрашивает Каш, и ее прямота слегка меня удивляет.

Отвечаю я не сразу.

– Не знаю, сомневался ли я когда-нибудь в этом по-настоящему. Видимо, не хотел.

– А теперь?

– А теперь я уверен, что с ее смертью связано нечто большее, чем всем нам представлялось.

– Откуда эта уверенность?

– Вспоминая ту поездку, я понимаю, что она вовсе не успокаивала себя в отношении меня, а думала о собственной жизни и строила планы на будущее.

– Что заставило вас изменить свое мнение?

Помолчав, я отвечаю:

– Абигейл Лангдон. Или, точнее, ее смерть.

Я встаю и принимаюсь ходить по кухне.

– Что если ко времени той поездки мама уже переписывалась с Лангдон?

Числа сходятся.

Я вспоминаю наш последний вечер в Арране и дождь над заливом.

– Она уверилась, что Лангдон что-то знает. Потом нашла способ с ней связаться, но Лангдон в ответ лишь попросила денег.

– Двадцать пять тысяч фунтов, – говорит Каш.

– Именно, – откликаюсь я.

Я стараюсь вспомнить наш разговор в Арране.

– Она спросила, не думаю ли я, что мы не все знаем, а если так и есть, то не хотел бы я узнать все. Я оборвал разговор, сказав, что не желаю говорить об этом.

– Что она хотела выяснить у Абигейл Лангдон? – спрашивает Каш.

Я сажусь рядом с ней.

– Понятия не имею. Но так или иначе, а эту тайну кто-то стремился сохранить любой ценой. Спустя несколько недель моя мама умерла.

– Это лишь догадки, – говорит Каш тихо.

– Согласен, – говорю я. – Но вот теперь кто-то решил убить Абигейл Лангдон. Почему?

– Чтобы сохранить все ту же тайну?

– Это я и пытаюсь выяснить. А начинать надо с того, что случилось на этой неделе в Фарсли.

– Мистер Харпер, это дело ведет полиция Западного Йоркшира, – откликается она с легким упреком.

– Пусть так, констебль Каш, – говорю я, – но мой опыт общения с полицейскими научил меня задавать собственные вопросы. Если бы они так быстро не уверились в самоубийстве мамы, я бы мог задать им больше вопросов еще тогда.

– Думаю, вам не нужно напоминать: следствие еще не закончено и все, что мы вам сообщили, строго конфиденциально, – говорит Каш, и я вижу на ее лице тень беспокойства.

– Вы можете доверять мне, – отвечаю я, улыбаясь. – Я вовсе не хочу мешать полицейскому расследованию. Завтра рано утром я отправляюсь в Фарсли. Хочу получить представление о городе… возможно, найти людей, которые знали Лангдон. Вот и все. Если вы боитесь, что я могу сделать что-то не так, давайте поедем вместе.

– Завтра суббота, у меня выходной, – отвечает она поспешно.

– А я завтра еду в Фарсли.

– Мистер Харпер, мне определенно кажется, что это не очень удачная идея.

– Зовите меня Беном. Я не делаю ничего противозаконного. Если вы поедете со мной, все будет неофициально.

Наш разговор прерывает стук во входную дверь.

– Подумайте об этом, – бросаю я, выходя из кухни.

Открыв дверь, я вижу на пороге Фила Дурли из «ФД: Быстрая доставка».

– Привет, Бен, – говорит он, вручая мне коробку с наклейкой «Почтовая служба Соединенных Штатов». – В машине еще три таких для тебя.

Несколько секунд я теряюсь в догадках: что это? Но потом вспоминаю о подкасте, над которым работал до разговора с Мадлен. С тех пор столько всего произошло, что прежний проект совершенно вылетел у меня из головы.

– Я тебе помогу, – предлагаю я, направляясь с ним к фургону

– Занялся импортом из США?

– Это пленки со старыми интервью. Их никогда не оцифровывали, вот они и приходят в таком виде. Мне их прислала одна телесеть.

– Все нормально? – спрашивает он, проходя мимо припаркованной машины Каш.

– Да, – отвечаю я. – Обычная проверка.

Фил кивает и складывает вместе со мной посылки у меня в прихожей. Мы возвращаемся к фургону, и тут рядом с ним прямо посреди мостовой останавливается «рэнджровер».

– Привет, бро! – кричит Джеймс Райт, выскакивая из машины и направляясь к Филу.

Увидев меня, идущего следом за Филом, он останавливается.

– Привет, Бен, как дела?

– Хорошо, спасибо, – отзываюсь я и говорю Филу, что последнюю коробку отнесу сам.

Я шагаю к дому по подъездной дорожке, а у самой двери оборачиваюсь и вижу, как Джеймс обнимает Фила за плечи, – два старых школьных приятеля, пересмеиваясь, скрываются в парке. Стоя на ступеньках, я достаю телефон и посылаю короткое сообщение.

Уилл, у меня в голове уже час вертятся твои слова. Ты сказал, что Лангдон и Фэрчайлд привлекали внимание неподходящих людей. Кого ты имел в виду?

Рядом с моим сообщением начинают мигать точки. Я жду ответа.

Разных мужиков.

Когда я возвращаюсь в кухню, Каш откладывает телефон.

– Я поеду завтра с вами, но это будет что-то вроде экскурсии и ничего больше, – говорит она.

– Не ожидал, что вы согласитесь.

– Честно говоря, хочется на денек вырваться из Хадли. Когда выезжаем?

– Рано, – отвечаю я, глядя, как она снова берется за открытки, и объясняю: – Я умудрился сдать на права с первого раза. «Всегда предупреждай меня, по каким улицам собираешься ехать», – цитирую я по памяти слова поздравления. – Маме это казалось очень остроумным.

– Звучит чудесно. Представляю, как вам ее недостает.

Я снова сажусь напротив нее.

– Со временем становится легче. Я и сейчас думаю о ней или Нике почти каждый день, но боль постепенно уходит. Я научился вспоминать счастливые моменты. А они у нас были, – говорю я с улыбкой.

– Мысли о хороших временах помогают переживать плохие… – задумчиво произносит Каш.

– Верно, – говорю я и нерешительно спрашиваю: – У вас тоже так?

Она пожимает плечами.

– У каждого свои взлеты и падения. И я не исключение. Глупо ожидать, что в жизни все будет, как в мечтах. Так не бывает.

Я коротко киваю, и констебль продолжает:

– Думаешь, что тебя ждет одно, а с тобой вдруг происходит совершенно другое, казалось бы невозможное.

Она крутит на пальце обручальное кольцо.

– Как давно вы замужем?

Она опускает руки и прячет их под себя.

– Недавно, всего несколько месяцев. Самое начало.

Каш допивает кофе.

– У меня папа недавно умер. Я знаю, как это тяжело.

– Сочувствую.

– С близкими всегда так, – добавляет она, рассматривая вторую открытку.

– Двадцатый день рождения, – говорю я. – Мой день рождения в конце января, но я, как и любой студент, никогда ничего не выбрасывал, так что, вернувшись в университет после маминой смерти, снова увидел эту открытку.

– Представляю, как вам было трудно, – говорит она.

– В январе следующего года я снова достал ее. Решил, что буду делать это каждый год на свой день рождения, но потом все же передумал. Видимо, я не настолько сентиментален.

– Вы всегда жили вдвоем с мамой? Я имею в виду, после того как Ник… – она краснеет.

– В основном, да. Отец появлялся лишь изредка. Он ушел из семьи, когда мне было три.

Она кивает.

– Мне жаль.

– Тут не о чем жалеть – от него все равно не было никакого проку.

Я ставлю наши кружки в раковину.

– Он всегда много ездил по работе – какие-то продажи не знаю чего. Это ему подходило по характеру – не любил сидеть на одном месте. Помню, как я стоял у окна, ждал его из каждой поездки. Он всегда привозил нам подарки – ерунду какую-нибудь, но для трехлетки это было важно. В последний раз я тоже изо дня в день ждал его, но он так и не вернулся.

Я выглядываю в сад.

– В те выходные мы с Ником вытащили газонокосилку на задний дворик и попытались косить.

– И с тех пор вы его не видели?

– Да нет, время от времени он появлялся, но ничего хорошего из этого не выходило.

Я возвращаюсь и опять сажусь напротив нее.

– В день финала по регби он вдруг свалился как снег на голову. Мама была на работе, а Ник обрадовался: ему хотелось показать отцу, как он играет. Он велел мне выйти к отцу и поздороваться, но я отказался. Ник заставил меня пообещать ничего не говорить маме. Ее бесило, что отец то появлялся, то исчезал и портил нам жизнь. Он же обещал видеться с нами, а сам приходил редко. Мама потребовала, чтобы отец либо навещал нас регулярно, либо не навещал вовсе, но он этот ее ультиматум проигнорировал. Через несколько недель он появился снова, как раз когда мы с Ником плавали в бассейне Тутинг-Бек-Лидо. И вот бежим мы потом на автобус и отец обещает Нику, что снова придет туда на следующей неделе. Нику хотелось с ним встретиться, и он опять взял с меня обещание ничего не говорить маме. Он знал, что она рассердится. Через неделю, в тот самый утомительно жаркий день, я соврал маме, что не хочу плавать. «Ну, дело твое!» – сказала она, но я знал, что она не понимает, почему это я не хочу пойти поплескаться. Я так ничего ей и не сказал. Всегда потом жалел об этом.