Толмач - Гиголашвили Михаил. Страница 38

Так, мирно беседуя, мы пили чай. Тут в комнату вошла молодая женщина в светлом, поздоровалась, а мне приветливо сказала:

– Фатима! Переводчица с арабского. Из Марокко.

Они начали говорить по-арабски. Фатима о чем-то спрашивала, Рахим отвечал. А Хуссейн, вдруг насупившись, замолк и недовольно уставился на нее. Фатима спросила его о чем-то. И вдруг Хуссейн покраснел, стал повышать голос, а в конце вообще перешел на крик. Фатима вначале пыталась отвечать ему, потом только заикалась, наконец расплакалась и убежала из комнаты. А Хуссейн, выскочив за ней в коридор, всё выкрикивал ей вдогонку какие-то гневные лающие тирады. Из кабинетов высунулись чиновники.

– Что случилось? Что она ему сказала? – спросил я Рахима.

– Она спросила, сколько раз он за этот месяц переводил, – засмеялся тот.

– Ну и что?.. Мы ведь тоже об этом говорим, кто сколько раз работал?.. О чем еще толмачам болтать?..

– Да, но у нас с тобой языки разные, а мы все работаем с арабами. Конкуренция! Пойду, успокою его, ему волноваться нельзя – давление.

Он привел красного Хуссейна, стал увещевать его, тот глядел вокруг, как обиженный верблюд, отвечал злобным клекотом.

На шум вбежал Зигги:

– В чем дело?

– Фатима его рассердила, – объяснил Рахим.

Хуссейн опять возмущенно зарокотал, но уже по-немецки:

– Она не первый раз у меня это спрашивает – надоело!.. Какое ее дело, кого сколько раз куда вызывали?.. Любопытная женщина, всюду свой нос сует! Еще как-то по телефону домой звонила, выспрашивала!

Зигги, поняв, в чем дело, рассмеялся:

– Не кипятитесь! Мы стараемся всех поровну вызывать. Так. Сейчас принесу весь бумажный хлам, начнем, – а Рахим примиряюще добавил:

– Где у женщины мозги? Шайтан украл и съел!

Хуссейн, ворча, уселся за стол. Он все не мог успокоиться, утирался платком, нервно пил чай:

– Какое ее собачье дело, сколько раз меня вызывали!.. Ты – баба, сиди и молчи!.. Кто тебе право дал спрашивать?.. Я же тебя не спрашиваю, сколько и куда тебя зовут!

Чтобы замять этот разговор, я спросил их мнение насчет предсказаний моего соседа-Монстрадамуса о том, что если и дальше так будет продолжаться, то арабы взбунтуются, поубивают своих тиранов, начнется хаос, потом – власть бородатых мулл и догмат шариата, после чего в конце концов арабы купят, украдут или сами сделают атомную бомбу и ударят по Израилю.

Рахим не успел ответить – Зигги принес дела:

– Сейчас за курдов и арабов примемся. Госпожа Фатима, входите! Тут для вас папка!

Фатима несмело вошла в комнату. Молода, мила, пухла. Черные волосы, смуглая кожа, маленькие руки, увесистая грудь под свободным светлым балахоном. В темных глазах – блестки тайны.

Хуссейн опять зарычал, но Зигги выразил общее мнение, сказав:

– Разве на такую женщину можно сердиться! – и сунул ему папки, велев пойти в приемную и разобраться, кто там курд, а кто иракец, а мне сказал: – Вот ваша папка! Ваша беженка с тремя детьми пришла, один грудной. Как интервью проводить – не знаю. Вообще сумасшедший день сегодня!.. Будто ад раскрылся.

На фото – лицо усталой женщины. То ли молода, то ли стара – не разобрать. Внизу приписаны три сына: Ибрагимов Альбаган, 1996 г. р., Ибрагимов Бальбаган, 1997 г. р., Ибрагимов Зульбаган, 1998 г. р.

– Почему данные о нации и языке неизвестны? – спросил я у Зигти.

– Не знаю. Надо выяснить. Приведите ее.

– С детьми?

– А куда их денешь?

Я вышел в приемную. Там стоял гвалт. В центре возились дети разных народов, родители сидели по стенам. Китайские болванчики, вьетнамские статуэтки, курдское черное дерево, арабские балахоны. Отдельно сидит женщина в черном, с грудным младенцем. Под ногами возятся двое бодрых ребят.

– Мирзада? Я ваш переводчик. Буду вам помогать.

Она встала. Я увидел, что в животе у нее четвертый сын.

– Надо идти делать фото. – Я посмотрел на детей. – Мужа нет?

Она покачала головой:

– Муж турма Махачкала… Кагда муж здэс приди, с нам посэлит?

– Не знаю. Надо будет спросить.

Братья на секунду замерли, когда я подошел к ним, а теперь подрались из-за рваного зайца.

– Бальбаганчи! – строго сказала Мирзада и, подкинув на руках младенца, добавила что-то на неизвестном мне языке (мальчик кивнул и продолжал рвать зайца на себя). Говорила она по-русски плохо, с явным кавказским акцентом.

В музгостиной братья-разбойники тут же разбежались по углам и стали с остервенением вырывать интернетовские вилки и отвинчивать счетчики с отопления. Кое-как мы усадили их за стол, дали бумагу, они похватали ручки и начали деловито мазать листы. Мирзада села у стены и оглядывалась, не зная, куда деть грудного ребенка, но Зигги, сказав: «Не надо, пусть держит, я так сниму, что он в кадр не войдет! – быстро щелкнул затвором поляроида. – Но как дальше?.. Один ребенок – куда ни шло. Но трое?..»

– Она спрашивает, когда ее муж приедет, поселят их вместе или он должен где-нибудь в другом бараке жить?

Зигги хитро посмотрел на меня, потом кивнул на окно:

– Уверен, что муж тут, где-нибудь в лагере под кустом ждет… О, если там, в лагере, поискать, много чего интересного найти можно! – мечтательно добавил он, заканчивая с отпечатками.

– А почему не ищут?

– А потому, что на обыск санкцию прокурора надо брать. А как ее возьмешь, если нет состава конкретного преступления? – важно объяснил Зигги. – А вот раз сделали обыск – и много паспортов обнаружили, беженцами попрятанных. И сразу много дел закрыть сумели! Лично я бы каждый день обыск совершал!

– Но демократия не позволяет, – поддержал я его, однако заметил, что если б каждый день в лагере обыск делали, то беженцы перестали бы в лагере паспорта держать – и все. Так что лучше редко, но метко.

– Тоже верно.

Дети, закончив с рисованием, тихо добрались до клавиатуры включенного компьютера и стали жать на все клавиши. Зигги едва успел их отогнать:

– Знаете что, идите лучше в комнату переводчиков, там уточняйте данные! Идите, идите, а я курдами из Ирака займусь. Их целая куча сегодня. И дальше, видно, будет все больше.

Мы табором пошли в коридор, причем братья обязательно хотели взять с собой особо полюбившиеся им предметы: зайца, ручки, салфетки, резиновые перчатки из мусорного ведра, Альбаганчи умудрился ухватить коврик из-под компьютерной мыши, пришлось вернуть его на место.

Поручив Рахиму присмотреть за детьми, мы сели к столу у окна. Я впервые разглядел Мирзаду. Лицо усталое, грубоватое, с резкими морщинами на лбу и щеках. Проседь в волосах. Рабочие руки. Застиранное платье. Золотые зубы. Глаза добрые, спокойные.

– Мирзада, тут написано – нация неизвестна. Кто вы по нации?

– Даргинка.

– Тут также написано – язык неизвестен. Какой ваш родной язык?

– Даргин-язык. Руски мало знай. Я полицай говорил, он не знай такой…

Я занес данные на лист. Уточнять больше было нечего.

– Зигги, идти наверх, к Шнайдеру? – крикнул я из комнаты.

– Шнайдер пока занят, он сам за вами спустится! – ответил мне Зигги из музгостиной, куда потек темный ручеек небритых курдов.

Мирзада, подкинув младенца, пошла ожидать в приемную. За ней потянулись дети. К зайцу, ручкам и салфеткам присоединилось мусорное ведро, которое я успел вовремя отобрать у сметливого Бальбаганчи.

Не успел я сесть рядом с марокканкой Фатимой и спросить, какая погода в Марокко и где живет весной их король Хасан Третий, как появился Шнайдер. Он молодцевато кивнул седой головой. И мы пошли в приемную смотреть, как можно решить вопрос с детьми.

В приемной сидела одна Мирзада и кормила грудью младенца. Братья, получив в полную власть все игрушки, дружно разымали их на составные части: колеса – сюда, а вагончик – туда, лапы – туда, а хвост – сюда. При виде Шнайдера Мирзада спрятала грудь и привстала. На вопрос, что делать с детьми, она сказала, указывая на младенца: