«Я много проскакал, но не оседлан». Тридцать часов с Евгением Примаковым - Завада Марина Романовна. Страница 60

Глава десятая

Частные владения

— В США существует понятие «дискриминационный вопрос». Скажем, в ходе официального интервью при приеме на работу не полагается интересоваться семейным положением, состоянием здоровья и т. п.

Но мы не занимаемся вашим трудоустройством. Вам не покажется «дискриминацией», если еще немного раздвинем границы ваших «частных владений»?

— Заранее ничего не обещаю. Все зависит от того, насколько глубоко вы решили в них вторгнуться. (Усмехается.)

— Тогда начнем издалека. До восемнадцати лет вы жили в Грузии. В чем до сих пор ощущаете ее влияние?

— Я многим обязан Тбилиси в смысле формирования характера. Если, конечно, абстрагироваться от того, что существует такая наука, как генетика. Я вырос на улице. Мама с утра до вечера была занята на двух работах, уставала. Как она все успевала? Разумеется, я постоянно ощущал ее заботу, но дома видел редко. Во время войны женщины с прядильно-трикотажного комбината часто брали грузовик и выезжали в села: меняли вещи на продукты. Тогда я ночевал один.

Военные и послевоенные годы в Тбилиси учили самостоятельности. Учили думать, чем заняться. Расхожее представление, будто на проспекте Руставели часами стояли, облокотившись на деревья, праздные тбилисцы и от их ладоней стволы до блеска отполированы, — небылица. В любом городе есть бездельники. Но для Тбилиси, во всяком случае для той его части, где я жил, это совсем не характерно. Все мои знакомые были озабочены своим будущим, поиском серьезного дела.

Не случайно же у меня появилась мысль поехать в Москву, поступить в Институт востоковедения. Я учился в прекрасной школе, где преподавали блестящие учителя. Наши ребята с легкостью выдерживали конкурсные экзамены, без всякого блата поступали в столичные вузы. В те годы и блата-то никакого не было. Вместе со мной в Институт востоковедения поступил мой друг Сурен Широян. Другого моего друга — Зураба Чачаву приняли в Бауманское училище. Еще один мой одноклассник — Толя Певцов тоже переехал в Москву. Мы до сих пор близки, общаемся. Это отец известного артиста Дмитрия Певцова.

В Грузии ты с детства начинаешь ценить верность, взаимовыручку. При том, что для всякого мужчины с тбилисскими корнями материальная независимость, способность обеспечить семью — вопрос самоуважения, скупость, жлобство бесконечно презираемы…

— А то, что вы такой щеголь, тоже родом из детства? Прежде, когда мы часто летали в Тбилиси, бросалось в глаза: в этом городе, как в Риме, люди любят шик, со вкусом одеваются.

— Вовсе я не щеголь.

— Не верится. Заметно, что придаете значение одежде, что всегда безупречно подобраны рубашки, галстуки, обувь. Спедите за модой?

— Нет. Но признаюсь, меня раздражает, когда кто-то из близких приходит в драных джинсах и уверяет, что это стильно. Впрочем, вы отчасти правы. Мне нравятся хорошие вещи. У моей мамы была близкая приятельница — Зинаида Николаевна Скворцова. Она русская, из Иванова. Муж этой женщины — Оник Пештмалджян, армянин, служил в армии и получил по ленд-лизу американскую шинель. Роскошную шерстяную подкладку от нее пообещали отдать мне. В двенадцать лет сам поехал к нему в Гори и привез материал благородного цвета маренго. Мне сшили куртку на змейке и брюки. На родительском собрании директор сказал моей тетке (мама из-за загруженности в школу не ходила): «У Жени все хорошо. Но он у вас франт».

— Вот видите!

— Да это несколько лет была моя единственная одежда!

— Вы помните какие-нибудь чисто тбилисские словечки?

— Чусты. Это тапки.

— Вечером, возвращаясь домой, вы спрашиваете Ирину Борисовну: «Где мои чусты?»

— (Смеется.) Нет, я просто знаю, где они находятся… Когда мы убегали с уроков, то говорили: «Идем на шатало». «Шатало» тоже тбилисский сленг. Очевидно, от слова «шататься». Прогуливая школу, мы с друзьями часто собирались на чердаке и обсуждали, как будем воевать с фашистами, если они войдут в Тбилиси. Излюбленным занятием было также прыгать с крыши на крышу. Черт-те чем занимались! На противоположной стороне улицы была вырыта канава с трубой. Мы в нее лазили Раз я застрял. Не скажу, что у меня после этого приключения развилась боязнь замкнутого пространства, но, когда первый раз в Египте осматривал пирамиду Хеопса, мне было несколько не по себе от того, что в узком тоннеле пришлось пригнувшись пробираться до тупика, развернуться и проделать такой же путь обратно. Но в лифтах, как некоторые, я клаустрофобию не испытываю. (Улыбается.)

В Тбилиси люди жили открыто, делились последним. Если в доме из еды ничего не было, я ходил к тетке, а чаще — к друзьям. Как-то у моего товарища Гу-лика Гегелашвили на двоих слопали четырнадцать котлет. С Гуликом мы были неразлейвода. Он стал известным метростроевцем, строил Рокский тоннель, соединивший Северную и Южную Осетию. Сейчас его уже нет в живых. А в восемнадцать лет Гулик из Гегелашвили неожиданно превратился в Гусейнова.

Произошло это так. Отец Гулика — азербайджанец княжеского рода. Но он пошел в революционеры и взял псевдоним Гусейнов. Мать — Гегелашвили: наполовину грузинка, наполовину украинка. Как всегда в Тбилиси, все смешано. Гегелашвили тоже интересный род. Дядя Гулика Шалва Ноевич учился в Берлине в институте электрокинотехники, вместе с Михаилом Калатозовым в 1930 году снял первый фильм в стиле неореализма «Соль Сванетии».

Когда Гулику исполнилось восемнадцать, мы пошли получать его паспорт. В школе мой товарищ носил фамилию матери, так как папаша быстро бросил семью, уехал в Баку, сделал там партийную карьеру. Милиционер в паспортном столе попался дурак дураком. Говорит: «Вечно все лезут в грузины». Гулик в ответ: «Пиши Гусейнов». С тех пор все родные Гулика Гусейновы, и все — грузины. Дочь Нана — научный сотрудник в Институте США и Канады — тоже Гусейнова. А недавно увидел в журнале статью с подписью: Н. Гегелашвили. Видно, вернула фамилию.

Еще один дядя Гулика — мы его звали Котик — жил прямо напротив нас на Ленинградской улице. Она совсем короткая: тринадцать домов. В пятом доме находилась квартира Кулиджановых. Лева, ставший через годы знаменитым кинорежиссером, был старше других ребят лет на пять. В 1937 году за его мамой ночью пришли. Гулял слух, что при аресте она отстреливалась. Лева таинственно отмалчивался.

Непосредственными нашими соседями были Ви-берги. До революции семье генерал-аншефа Сергея Александровича Виберга принадлежал весь третий этаж в большом четырехэтажном доме из красного кирпича. Генерала с женой Ольгой Никаноровной и двумя детьми, Димой и Лилей, «уплотнили» — они остались в двух комнатах. Здание в начале прошлого века было одним из самых значительных в Тбилиси. Мы туда переехали, когда мне исполнилось четыре года. Мама получила четырнадцатиметровую комнату.

В коммуналке оказались три семьи. Давайте я вам нарисую, чтобы было понятней. Вот так жили мы. Тут окно. В этом месте узкий коридор и выход на лестницу. Мама добилась разрешения поставить умывальник, и через лестницу провели трубу. А уборной у нас не было. Надо было ходить во двор. Либо — вот здесь была кухня — спускаться вниз и заходить сюда. (Обозначает стрелкой маршрут.) Одна дверь в нашей комнате была закрыта и задрапирована обоями.

— А рядом что за дверь?

— Тут жила сестра Ольги Никаноровны — Александра Никаноровна со взрослой дочкой Ириной По-бедимовой. Я брал у нее уроки английского.

— Когда решили поступать в Институт востоковедения?

— Нет, маленьким. Лет в семь-восемь. А в пятилетием возрасте мне нравилось кататься по комнатам Вибергов на трехколесном велосипеде.

В 1937 году всех Вибергов репрессировали. Сергей Александрович (он до ареста работал землемером) погиб. Ольга Никаноровна выжила. Освободили и Диму с Лилей, но они остались в Сибири. Мы долго поддерживали с ними связь. Сын Димы, знаю, закончил Академию Внешторга. Жаль, впоследствии следы затерялись.