Директива Джэнсона - Ладлэм Роберт. Страница 30

Петер Новак, или, точнее, то, что от него осталось. То, что осталось от человека, при жизни ставшего святым. Он мог бы оставаться выдающимся экономистом; до сих пор цитируются его основополагающие теоретические труды. Он мог бы оставаться Мидасом двадцать первого века, изнеженным любителем развлечений, новым воплощением Шах-Джахана – правителя Индии из династии Великих Моголов, при котором активно велось строительство оросительных каналов, были возведены блестящие архитектурные сооружения, в частности, Тадж-Махал. Но единственной целью в жизни Петера Новака было сделать наш мир лучше, чем тот был, когда сам он пришел в него, родившись во время кровавых сражений Второй мировой войны.

– Мы пришли за вами, – сказал Джэнсон.

Неуверенно оторвавшись от каменной стены, Петер Новак шагнул вперед, опуская плечи и делая глубокий вдох. Казалось, даже для того, чтобы вымолвить слово, ему требовалось приложить огромные усилия.

– Вы пришли за мной, – эхом повторил Новак.

Его голос был надтреснутым и сдавленным; наверное, он не говорил уже несколько дней.

Что с ним сделали? Негодяи сломили его тело или его дух? Тело, знал по собственному опыту Джэнсон, исцеляется гораздо быстрее. Дыхание Новака было хриплым, свидетельствующим о том, что у него пневмония, застой жидкости в легких, вызванный сырым воздухом подземелья, насыщенным спорами плесени. Но слова, которые он произнес, показались Джэнсону странными.

– Вы работаете на него, – сказал Новак. – Ну конечно. Он сказал, что остаться должен кто-то один! Он знает, что, когда я уйду с дороги, никто не сможет его остановить!

Эти слова были произнесены с настойчивостью, заменявшей разум.

– Мы работаем на вас, – заверил его Джэнсон. – Мы пришли за вами.

В беспокойно мечущихся глазах великого человека мелькнул ужас.

– Вы не сможете его остановить!

– О ком вы говорите?

– О Петере Новаке!

– Но ведь вы и есть Петер Новак.

– Ну да! Разумеется!

Вытянув руки по швам, он расправил плечи, словно дипломат на официальном приеме.

Неужели он лишился рассудка?

– Мы пришли за вами, – повторил Джэнсон, пока Катсарис подбирал ключ из связки к замку в камере Петера Новака.

Наконец решетка распахнулась. Некоторое время Новак стоял, не двигаясь. Осмотрев его зрачки в поисках следов применения наркотических веществ, Джэнсон пришел к выводу, что единственным наркотиком, от которого страдал Новак, была психологическая травма пребывания в плену. Этого человека трое суток держали в кромешной темноте, несомненно, обеспечивая в достатке едой и питьем, но полностью лишив надежды.

Джэнсон узнал этот синдром, узнал симптомы травматического психоза. В том пыльном ливанском городишке он сам пережил нечто подобное. Непосвященные ждут, что заложники падут на колени, выражая признательность своим освободителям, или присоединятся к ним, чтобы сражаться плечом к плечу, как это показывают в кино. Однако в действительности так происходит крайне редко.

Бросив на Джэнсона отчаянный взгляд, Катсарис многозначительно постучал по часам. Каждая лишняя минута еще больше увеличивала риск.

– Вы сможете идти? – спросил Джэнсон, значительно резче, чем рассчитывал.

Новак ответил не сразу.

– Да, – наконец сказал он. – Думаю, смогу.

– Нам нужно немедленно уходить.

– Нет, – решительно возразил Петер Новак.

– Пожалуйста. Мы не можем терять времени.

По всей вероятности, Новак стал жертвой смятения и дезориентации, обычных для пленников, неожиданно обретших свободу. Но нет ли здесь чего-то еще? Нет ли у него стокгольмского синдрома? Не чувствует ли себя Новак обманутым своим знаменитым компасом моральных убеждений?

– Нет – я здесь не один! – прошептал он.

– О чем это вы? – оборвал его Катсарис.

– Здесь еще кто-то есть. – Новак закашлялся. – Еще один заключенный.

– Кто? – спросил Катсарис.

– Американка, – сказал Новак, махнув рукой в конец коридора. – Без нее я никуда не пойду.

– Это невозможно! – воскликнул Катсарис.

– Если мы бросим ее здесь, ее убьют. Убьют немедленно! – Взгляд гуманиста наполнился просьбой, затем приобрел властность. Прочистив горло, он облизнул потрескавшиеся губы и шумно вздохнул. – Я не могу допустить, чтобы ее смерть легла тяжким грузом на мою совесть. – Его английский язык был аккуратным, точным, с едва уловимым венгерским акцентом. – И не хочу, чтобы она легла на вашу совесть.

Джэнсон понял, что к пленнику постепенно возвращается самообладание, он начинает приходить в себя. Пронзительный взгляд черных глаз Новака напомнил ему, что перед ним не простой человек. Этот аристократ с рождения привык повелевать миром по своему усмотрению. У него был к этому особый дар, дар, который он использовал на благо всего человечества.

Джэнсон посмотрел Новаку в глаза. Тот и не думал отводить взгляд.

– Ну а если мы не можем…

– В таком случае, вам придется оставить меня здесь.

Эти слова, произнесенные с трудом, нетвердым голосом, тем не менее не допускали возражения.

Джэнсон изумленно смотрел на стоявшего перед ним человека.

У Джэнсона на лице задергалась жилка. Новак заговорил снова:

– Сомневаюсь, что, планируя освобождение заложника, вы предусмотрели вариант с его нежеланием выходить на свободу.

Не вызывало сомнений, что мозг Новака по-прежнему работает с молниеносной быстротой. Он, не задумываясь, разыграл свой главный козырь, сразу дав понять Джэнсону, что дальнейшие переговоры бесполезны.

Джэнсон и Катсарис переглянулись.

– Тео, – тихо произнес Джэнсон, – давай ее сюда.

Катсарис неохотно кивнул. И вдруг они оба застыли.

Шум.

Скрежет стали по камню.

Знакомый звук: скрип решетки, которую они сами открывали, спускаясь сюда.

Джэнсон вспомнил радостные крики солдат: theyiai.

Долгожданный гость, несущий им чай.

Джэнсон и Катсарис бегом бросились из тюрьмы в караульное помещение, залитое кровью. Послышалось позвякивание ключей, затем показался поднос – с кованым медным чайником и маленькими глиняными чашечками.

Показались руки, державшие поднос – очень маленькие. И наконец, показался и весь человек.

Не мужчина – мальчик. Совсем еще ребенок. На взгляд Джэнсона, лет восемь, не больше. Большие глаза, смуглая кожа, короткие черные волосы. Мальчик был без рубашки, в одних полосатых хлопчатобумажных шортах. Его башмаки казались слишком большими на тонких икрах, придавая ему какой-то щенячий вид. Взгляд мальчишки был прикован к следующей ступени: ему доверили очень важную задачу, и он тщательно следил за тем, куда поставить ногу. Ничего не уронить, не пролить ни капли.

Спустившись почти до самого конца лестницы, мальчишка застыл на месте. Вероятно, о том, что произошло что-то необычное, его предупредил запах – или тишина.

Подняв взгляд, он увидел перед собой жуткую картину: трупы солдат, плавающие в лужах спекшейся крови. Послышался сдавленный крик. Мальчишка непроизвольно выронил поднос. Свой драгоценный поднос. Поднос, который ему доверили. Медный круг с грохотом покатился вниз по лестнице, глиняные чашки разбились о каменные ступени, чайник выплеснул свое обжигающее содержимое мальчишке на ноги. Джэнсон как зачарованный смотрел на происходящее, разворачивавшееся перед ним словно в замедленной съемке.

Все пропадет. Все прольется. В том числе кровь.

Джэнсон знал, что именно он должен сделать. Если мальчишку не остановить, он бросится вверх по лестнице и поднимет тревогу. То, что требовалось сделать, вызывало сожаление, но было неизбежным. Другого выхода нет. В одном молниеносном движении Джэнсон вскинул свой «ХК» с глушителем и навел его на мальчишку.

Тот не отрывал от него своих широко раскрытых испуганных глаз.

Щуплый восьмилетний подросток. Невинное дитя, за которого пока что все решения принимают другие.

Не солдат. Не террорист. Не повстанец. Не имеющий отношения к ужасам гражданской войны.