Вопреки всему (сборник) - Поволяев Валерий Дмитриевич. Страница 17

— Уж больно ты строга, как я погляжу, — строчкой наполовину стихотворной, классической, знакомой по школе, проговорила Клава.

Маша не выдержала, рассмеялась — нравился ей этот весенний вечер, очень похожий на дивные вечера довоенной поры, нравилось, что в небе не скрипят противно, как большие кожаные чемоданы, крупнокалиберные немецкие снаряды, имеющие способность неурочно возникать в воздухе; кстати, солдаты наши их так, чемоданами, и называют, — довольно пренебрежительно, не свистят пули, вместо них очень нежно подбадривающе посвистывают синицы…

— Девчонки, вы идите, не торопясь, а я кое-куда загляну, — сказала Маша.

— Это куда же "кое-куда"? — спросила самая языкастая в группе санинструкторов младший сержант Дронова, Машина тезка и землячка.

— Много будешь знать — скоро состаришься.

Маша свернула к кустам краснотала, на ветках которого начали проклевываться маленькие твердые почки, присела у небольшого невзрачного холмика и через несколько мгновений услышала идущий из-под земли звук, похожий и одновременно не похожий на человеческий голос… Может быть, даже больше похожий на стон. Насторожилась, стараясь понять, откуда он идет.

Через полминуты звук вновь донесся до нее, сдавленный, мучительно короткий, принадлежащий явно умирающему человеку. Только сейчас она поняла, что присела у солдатской могилы. Оглянулась, разглядела темную покоробленную фанерку с начертанной на ней надписью.

Мгновенно вскинулась над холмиком и закричала что было силы:

— Девчонки, немедленно ко мне! — подумала, что они ее могут не услышать, а раз так, то придется стрелять, чтобы привлечь внимание, а с другой стороны — вдруг и не придется, и Маша закричала вновь: — Девчонки, сюда! Сюда-а…

Стрелять из табельного пистолета не пришлось, подружки услышали ее голос, развернулись и бегом понеслись к своей старшей, только брызги воды и грязи из-под сапог полетели.

— Чего у тебя стряслось, Маш?

Маша, глотая слезы, тыкала рукой в слепую фанерку, привязанную проволокой к неказистой рогулине… Не тот памятник был поставлен герою войны, совсем не тот.

— Вы посмотрите, девчонки, посмотрите, — давясь словами, наконец сумела выговорить Маша, помотала неверяще головой.

— А чего смотреть-то? Могила… Обычная солдатская могила.

— Там Вася-пулеметчик. Он — живой… Стонет.

Галдеж мгновенно утих. Стало слышно озабоченное теньканье синиц, птицы словно бы хотели что-то сообщить людям, обратить внимание на холмик, которого не должно было бы быть, но люди не слышали, не понимали их…

В теньканье врезался глубокий, слабый, но все-таки отчетливый стон. Не сговариваясь, девушки бросились раскапывать могилу, отмеченную рогатиной с привязанной к ней темной фанеркой.

— Быстрее, быстрее! — торопила девушек Маша. — Пока он живой, надо успеть вытащить… Быстрее! Не то не успеем.

Хорошо, что старичье из похоронной команды вырыли мелкую могилу, сил на глубокую яму не хватило, это и спасло Куликова, очень скоро девушки доскреблись до крышки снарядного ящика, сковырнули ее и выволокли пулеметчика наружу.

У ящика этого даже имелась железная застежка, умельцы на снарядном заводе постарались, не будь этой застежки, Куликов, придя в себя, мог бы, наверное, выбраться из примитивного гроба и сам… Так, во всяком случае, показалась Маше Головлевой. Из глаз у нее продолжали течь слезы. Вот бабы, слабенький народ…

Что еще плохо было — могила наполнилась просочившейся откуда-то сбоку водой, одежда пулеметчика впитала ее в себя, особенно много вобрала подаренная командиром взвода телогрейка, и это было опасно — Куликов мог переохладиться и погибнуть от этого раньше, чем за него возьмутся врачи.

Воздух начал сереть, в нем появились странные подвижные тени, они то возникали, то пропадали, перемещались с места на место, тяжелое обмякшее тело Куликова девушки перевязали и на себе потащили в санбат.

Сюда бы кого-нибудь из дюжих мужиков, санитаров с носилками, — дело бы пошло веселее, но санитаров не было, оставлять раненого, а самим мчаться за подмогой было нельзя, надо тянуть его и тянуть, выдыхаясь, выворачиваясь наизнанку, изо всех сил — другого не дано.

И девушки тянули его, выносили как с поля боя, когда главное — дотащить хрипящего солдата до хирурга, все выдюжить, побороть в себе слабость и боль, и дотащить. Сделать все, чтобы спасти человека, защищающего Родину.

Порог санбата они переступили уже в темноте, плотной и едкой, как чернила, — спасли Куликова.

Пулеметчику повезло еще и в другом — девушки не бросили его и в самом медсанбате. Вид у Куликова был страшен — глотка пробита, из нее с пузырящимся сипением вылетает окрашенный в сукровицу воздух, один глаз залит кровью и не открывается, видна голая височная кость, с которой осколок содрал кожу вместе с мясом, из живота вот-вот поползут вздувшиеся кишки.

Попал он в руки молодому, но какому-то очень уж спесивому врачу, лишь недавно появившемуся в части, этот выдающийся медик посмотрел на пулеметчика и молвил довольно равнодушно:

— Немцы накормили его по самую затычку, врачи уже не смогут ничем помочь… Чего вы хотите?

Капризный доктор извлек из кармана пачку "Беломора", вытряхнул из нее одну папиросу и сунул в губы. Маша не выдержала и ловким точным движением выбила у него папироску изо рта.

— Товарищ лейтенант медицинской службы… — проговорила она высоким срывающимся голосом и умолкла, к ней присоединилась группа, которая помогала притащить Куликова сюда, голоса у всех были звонкими, требовательными, девушки буквально полезли на врача в драку, заставили его вернуться в операционный отсек и взяться за Васю-пулеметчика: — Никаких перекуров!

Врач, человек городской, московский, издали чувствующий опасность, тут же поджал хвост и сделался покладистым, а поскольку медиком он оказался талантливым, плюс ко всему — постарался, то операция ему удалась. Фамилия врача была Крымский.

На Куликове места живого не было. Из пробоя в глотке продолжала течь пузырящаяся кровь, дырку эту просто-напросто заткнули обычной пробкой от винной бутылки, другого материала под руками не оказалось, в нос вставили небольшой резиновый шланг и раненого, совсем уже ослабшего после операции, решили немного подкормить.

Еда у него была теперь только одна — жидкая глюкоза. Глюкоза на первое, второе и третье, и даже на четвертое блюдо, если таковое существует. А что, существует, наверное. Десерт. Или что-нибудь еще в таком же сладком духе.

Через пару дней пулеметчика начали кормить целебным отваром. Варили специально травы, отстаивали, охлаждали и через воронку заливали в горло. Как в бензобак захандрившего автомобиля.

Кишки, по которым полоснул осколок мины, вздувшиеся, замусоренные, с прилипшими к ним крошками земли, хорошенько промытые во время операции, — этим занималась сама Маша Головлева, лично, — поначалу болели, рождали сильную тошноту, изжогу, боль, — что-то в нутре пулеметчика было потеряно, но потом организм с потерей свыкся и Куликову сделалось легче.

Ободранный до кости череп тоже начал заживать, не бил уже обжигающим током, как раньше, когда хозяин прикасался к нему пальцами, — и тут все приходило в надлежащий порядок.

Нога, которую мастера похоронных дел, оказавшиеся в общем-то мужичками дюжими, сломали, пока втискивали пулеметчика в снарядный ящик, тоже начала успешно срастаться. Хотя болела, зар-раза, больше всего на свете, даже больше простуженных зубов. А резкую ошпаривающую боль, которой пулеметчика награждали дырявые зубы, он, кажется, запомнил на всю оставшуюся жизнь. Если, конечно, ему суждено будет еще немного пожить.

Но как понял Куликов, еще немного ему все-таки пожить удастся. Вот только как долго он будет коптить воздух, пока неведомо. И узнать это не у кого.

Просеченная рука тоже болела, соревновалась в боли с ногой, но через некоторое время и она начала потихоньку успокаиваться, а затем и чесаться. Это был хороший признак — рука чешется. Значит — заживает.