Дорога в Омаху - Ладлэм Роберт. Страница 9

– Он проявил себя наилучшим образом, как говорят англичане. Служил в офицерском звании. И здесь, и за границей его использовали как юриста. Насколько мне известно, особенно Сэм отличился на Дальнем Востоке. К моменту, когда его демобилизовали, он, будучи помощником генерального инспектора, занимал майорскую должность. Большего и желать было нельзя.

– На Дальнем Востоке, говорите? – подхватил Арон, настраивая свою антенну на соответствующую волну. – А что он делал там?

– Это, конечно же, было связано с Китаем. Но нам едва ли что-либо удастся узнать о роли Сэма в тех событиях, поскольку о ней «умалчивают», как принято говорить, из политических соображений. Он вел переговоры в Пекине об освобождении некоего безумного американского генерала, ну, того, который отстрелил… интимные принадежности высокочтимой статуи в Запретном городе. [17]

– Вы упомянули о «безумном американском генерале». Уж не о Маккензи Хаукинзе ли идет речь?

– Кажется, его так зовут.

– Но это же самый психованный из всех психопатов, сумасброд-фанат, едва не ввергший нашу планету в третью мировую войну! И Сэм еще представлял его интересы?!

– Да. В Китае. И, по-видимому, весьма успешно.

Арон несколько раз глотнул, прежде чем обрел голос.

– Ваш сын никогда и словом не обмолвился об этом в разговорах со мной, – произнес он чуть слышно.

– Ну, мистер Пинкус, вы же знаете военных: они о стольких вещах умалчивают, если я правильно это понимаю!

– Тихо-тихо, шито-крыто, – бормотал монотонно знаменитый бостонский адвокат, будто читал Талмуд. – А скажите, миссис Дивероу, а не говорил ли Сэмми…

– Сэм или Сэмюел, мистер Пинкус!

– Да, конечно… Так вот, не упоминал он этого генерала Хаукинза в разговоре с вами после того, как вернулся из армии?

– Нет, никогда не слышала от него ни звания, ни имени этого человека, и вообще он не заговаривал на эту тему в трезвом виде… Я должна кое-что объяснить. До того как его демобилизовали и он вернулся в Бостон, – правда, несколько позже, чем мы ожидали, нужно добавить…

– Не надо ничего добавлять, миссис Дивероу. Все это – как в случае с посыльным из гастрономической лавки: ему поручили доставить пятьдесят фунтов копченой лососины, а он куда-то запропастился.

– Простите, не понимаю.

– Не важно… Так что вы говорили?

– Видите ли, мне позвонил полковник из генеральной инспекции и сообщил, что Сэма в Китае пропустили через «хорошую мясорубку». Когда я спросила, что он имеет в виду, он заявил довольно грубо, что я, как «всякая порядочная жена военного», сама должна понимать, о чем речь. Я объяснила ему, что я не жена, а мать Сэма. И тогда этот весьма циничный человек сказал что-то насчет того, что этот, как он выразился, паяц слегка не в себе и что мне следует ожидать, что пару месяцев у него будут перепады в настроении и, возможно, он пьет.

– И что вы на это ответили?

– Признаюсь, будучи замужем за Лансингом Дивероу, я не могла не знать некоторых вещей, мистер Пинкус. Мне, например, прекрасно известно, что если человек затевает ссору, когда напряжение переходит всякие границы, то это означает, что ему необходимо выпустить пар. Но эмансипированным дамам этого не понять. Мужчина по-прежнему вынужден защищать свое логово от львов. Это обусловлено биологически, и так будет всегда. Однако тот, кто позволяет срывать на себе зло, – просто болван в физическом, нравственном и правовом плане.

– Я начинаю понимать, от кого Сэм унаследовал такой ум!

– И ошибаетесь, Арон… Могу я называть вас так?

– Это доставило бы мне величайшую радость, Элинор.

– Знаете ли, ум, или назовите это как-то еще, представляет ценность только в том случае, если человек обладает фантазией. Ее же у моего Лансинга было в избытке, и когда на него находили вдруг приступы мужского самоутверждения, мне приходилось обуздывать его нрав. Я как бы выполняла в таких случаях роль своего рода противовеса и, если угодно, подстраховывала его.

– Вы замечательная женщина, Элинор!

– Еще бренди, Арон?

– Почему бы и нет? Я чувствую себя сейчас учеником в присутствии учителя: он наставляет меня в вопросах, о которых я никогда не задумывался. Возможно, вернувшись домой, я брошусь на колени перед женой.

– Только не переиграйте: нам нравится считать себя движущей силой.

– Но вернемся к вашему сыну, – предложил Пинкус, не забывая и о бренди: попивая его, он каждый раз делал по два глоточка вместо одного. – Вы сказали, он никогда не упоминал генерала Хаукинза ни по имени, ни по званию, но, как вы дали мне понять, намекал на него… не будучи трезвым, что вполне понятно. И что же он говорил?

– Бормотал что-то о каком-то Хауке, как он называл его, – опираясь головой на изогнутую спинку обитого парчой дивана, произнесла Элинор негромко, как бы размышляя вслух. – Сэм уверял меня, что это настоящий герой, военный гений, преданный теми самыми людьми, которые ранее восхваляли его как выразителя своих интересов. Они молились на этого Хаука, как на идола, но, когда он стал неудобен им, отвернулись. Он мешал им, несмотря на то, что реализовывал их фантазии и мечты. А все потому, что взялся он за дело не для вида, а всерьез, чем и поверг их в ужас: они осознали, что претворение в жизнь их фантазий может привести к самым нежелательным для них последствиям. Подобно большинству фанатиков, не нюхавших пороху, они боялись таких вещей, как возможные осложнения или смерть.

– А Сэм что?

– Он утверждал, что никогда не разделял взглядов Хаука и вообще не хотел иметь с ним ничего общего, но каким-то образом его принудили к сотрудничеству с этим генералом, однако как именно, этого я не знаю. Иногда, если ему хотелось просто выговориться, он придумывал какие-то невероятные истории, чистую чушь, вроде ночной встречи с наемными убийцами на площадке для гольфа. И даже называл гольф-клуб в окрестностях Лонг-Айленда.

– Лонг-Айленд – это в штате Нью-Йорк?

– Да. А еще я слышала от него, будто он выторговывал какие-то контракты на огромные суммы у изменников-англичан в Белгрейв-сквер в Лондоне, у бывших нацистов на птицефермах в Германии… и даже у арабских шейхов в пустыне. Кстати, шейхам этим, как следовало из его слов, принадлежали дома в районе тель-авивских трущоб, и во время йом-киппурской войны [18] они выступили против обстрела египетской армией их владений. Безумные истории, прямо скажу вам, Арон, просто бред какой-то!

– Просто бред какой-то, – слабым, едва слышным голосом повторил Пинкус, чувствуя, что в желудке у него образовался ком. – Если я правильно вас понял, он и сейчас рассказывает эти странные истории?

– Не так часто, как прежде, но да, рассказывает, когда находится в особо подавленном состоянии или, опрокинув лишний стаканчик мартини, который ему совсем ни к чему, выползает из своей берлоги.

– Из берлоги? Или, что то же самое, из пещеры, не так ли?

– Он называет это берлогой в шато, или шато-берлогой.

– Шато – это очень большой дом или замок?

– Совершенно верно. Так вот, время от времени он говорит об огромном шато в Церматте в Швейцарии и о своей «леди Энни» и «дяде Зио». Все это чистейшей воды фантазии! Или, точнее, галлюцинации.

– Хорошо, коли так, – пробормотал Пинкус.

– Что вы сказали?

– Да нет, ничего… И много времени Сэмюел проводит в своей берлоге, Элинор?

– Он, собственно, и не покидает ее, разве что иногда обедает со мной, но это случается крайне редко. Его апартаменты – в восточном крыле дома – изолированы от нас. Там отдельный вход и все, что надо: две спальни, кабинет, кухня и так далее. Имеется даже собственная прислуга – сколь ни удивительно, исключительно из мусульман.

– Фактически это его личные владения, – констатировал Пинкус.

– Совершенно верно. И он полагает, что ключи от его апартаментов только у него одного.

– А на самом деле это не так? – быстро спросил Арон.