А.Н.О.М.А.Л.И.Я. Дилогия - Лестер Андрей. Страница 24

Однако были вещи гораздо удивительнее деревьев, и журналист внутри Никиты очень быстро взял верх над садовником.

Через пару минут полковник остановил машину у шеренги красно‑синих телефонных будок, предупредил Чагина, чтобы тот не выходил из машины, после чего на всякий случай закрыл ключом обе передних двери и отправился кому‑то звонить. Когда он, пригнувшись, втискивался в крайнюю из будок, вся линия красно‑синих ящиков, соединенных продольными металлическими полосами, вздрогнула.

Никита, увидев телефоны, сразу же подумал о Лебедеве и о таинственном аппарате, который священник зачем‑то прятал у себя в церкви. Всем хорошо было известно, что телефонной связи между Сектором и Тихим миром не существует. И вот, оказалось, что это не так. Или не совсем так. Оказалось, что в Тихом мире тоже есть тайны, секреты. Интересно, от кого? И зачем они?

Надеясь, что полковник будет говорить хотя бы пару минут, покрутив ручку, Чагин полностью опустил стекло и стал рассматривать улицу и прохожих.

Откуда‑то неподалеку, перекрывая громкостью все другие, более отдаленные, ретрансляторы, гремела песенка. «Мяу! Ши… Мяу! Ши… Тебе мои мя‑ки‑ши!» – старательно мяукал женский голос.

Чагин вспомнил, как в конце 90‑х вернулся из своей первой поездки в Европу. После Парижа и замков Луары Москва поразила его хмурыми лицами, грязью и толпами людей, одетых сплошь в черное и серое. После европейской упорядоченности в глаза бросался лежавший на всем отпечаток тоски и безумия. Казалось, что никто не знал, куда и зачем направляется, а тот, кто знал, выглядел обреченным, словно корова у ворот бойни.

Нечто подобное Чагин переживал и на этот раз. Всего час назад он видел на улицах сияющие глаза и уверенные походки. А теперь его окружали потухшие взоры, вялые или, наоборот, излишне возбужденные, тела, неестественные жесты и слишком громкие, отдающие безумием, крики толпы.

В основном люди были одеты мрачно и скудно, но попадались и модники в ярких нарядах, с длинными пластмассовыми гирляндами сережек в ушах и носах. Эти приплясывали на ходу и даже напевали: «Мяу! Ши… Мяу! Ши…» Многие мужчины, и не только юного возраста, шли с расстегнутыми ширинками, в которые высовывались цветные уголки рубашек (как раньше носили платочки в нагрудных карманах пиджаков). Женщины были одеты еще более странно, в какие‑то балахонистые юбки и платья, скрывающие талию и линию бедер. Зато груди у всех были подчеркнуты, обтянуты и даже (невзирая на погоду) оголены.

Чагину показалось, что изменился даже физиологический тип среднего горожанина. Они не были ниже ростом или уже в плечах, однако как‑то слишком сутулились и по‑негритянски отклячивали зады. Другими были и лица. Очень много появилось людей с извилистой линией рта, с несобранными, расквашенными губами. Казалось, что говорили они, причмокивая. Модно было, вероятно, подчеркивать эту извилистую длину губ. Как бы в подтверждение этих мыслей у машины вдруг остановился молодой мужчина с накрашенным ртом и в оранжевой куртке с круглыми зелеными пуговицами размером с небольшое яблоко. С трусливой наглостью глядя на Чагина, он поднес левую руку к уху.

– Привет, – сказал Чагин, подавляя из вежливости брезгливую гримасу: у мужчины (если это все‑таки был мужчина) был накрашен не только длинный рот, но и глаза, и в уголках глаз скопились комочки краски.

Мужчина (или кто бы это ни был) еще раз сложил левую руку лодочкой и еще раз поднес ее к уху.

– Сколько литров? – спросил он, указывая другой рукой на капот «Ровера».

– Что? – переспросил Чагин, удивляясь.

Он, конечно, понимал, что находится на бывшей территории Москвы, но существо перед ним выглядело так дико и малопонятно, что, казалось, и говорить должно было на каком‑нибудь непонятном или даже инопланетном наречии. Но оно говорило по‑русски, да еще и с гипертрофированным аканьем подмосковного жителя. И это было странно и удивительно.

– Сколько литров? – повторил человек.

– Это электромобиль, – ответил Чагин.

Человек посмотрел на Чагина диковато.

– Я понимаю, – сказал он. – А литров сколько?

– Литров чего? – Ситуация начинала немного забавлять Чагина.

Вдруг из толпы появился мальчик лет семи с густой прической из длинных негритянских косичек и в голубой искусственной шубке. «Папа! – крикнул он раскрашенному, – трансформеры скоро закончатся! Скорее!»

– Не переживай, – ответило существо сыну. – В этом магазине у меня все схвачено.

В это время шеренга красно‑синих телефонных будок снова вздрогнула, и из крайней вылез громадный Виталий. Собеседник Чагина оглянулся и в ужасе присел на своих тонких ногах. Он лихорадочно сложил руку лодочкой, дернулся к уху, но тут подбежал мальчишка, и ему пришлось менять диспозицию. Раскрашенный схватил сына за косички, оперативно намотал их на руку и сильным рывком опустил голову мальчишки чуть ли не до пояса.

– Простите, господин полковник, – сказал он, кланяясь и пятясь от автомобиля. При этом не забывал хорошенько подергивать за волосы сына, который выл от боли и тоже корчился в подобии поклонов.

Чагин не верил своим глазам. Это напоминало дурной сон или плохое советское кино на историческую тему.

Виталий, не сказав ни слова, а только сузив зрачки, прошел и сел в машину.

– Я бы тебе рекомендовал разговаривать только с представителями премиального класса, – сказал он глухо. – Во избежание.

– Во избежание чего? – спросил Чагин. – И как я определю представителей премиального класса?

– Научишься. А до той поры лучше на улицах не говори ни с кем. Во избежание.

Чагин не рискнул второй раз спросить «во избежание чего».

Они повернули еще раз и выехали на очень широкую уродливую улицу, в разлете которой стояли высокие грузные здания, а перед ними громоздился как бы мелкий густой подлесок каких‑то трущобного вида сооружений. Чагин попытался сориентироваться. Высокие здания на заднем плане, в основном грязные, с трещинами и потертостями по фасадам (некоторые из них, однако, выглядели чище и богаче), напоминали до боли знакомую улицу.

– Это Ленинский проспект? – неуверенно спросил Чагин.

– Да, это он. Красавец! – сказал Виталий с таким широким восторгом, словно показывал заезжим гостям Невский проспект времен расцвета Петербурга и Российской империи.

По мнению Чагина, хвастаться было совершенно нечем.

Почти все пространство между дорогой и большими старыми зданиями было залеплено какими‑то киосками, павильонами, хижинами и каморками, покрывающими улицу в несколько слоев и перемешанными так бессмысленно и некрасиво, что все вместе напоминало нечто среднее между старым Черкизовским рынком и выброшенным на помойку, протухшим салатом оливье.

Местами, среди грязных, растрескавшихся фасадов сияли тонированными стеклами вычищенные богатые здания, которые смотрелись на общем убогом фоне довольно нелепо и еще сильнее сгущали окружающую нищету.

Все щели и переулки были забиты кучами мусора.

Все стены и столбы завешаны рекламой.

Реклама висела на растяжках, на редких голых деревьях, покрывала двери подъездов, телефонные будки, асфальт и даже стекла окон.

В мусоре рылись грязные озверелые люди, похожие на ухудшенную версию допереворотных московских бомжей. Мимо шли женщины с выставленными грудями и мужчины в длинных серьгах и с расстегнутыми по моде ширинками.

Чагин попытался примерить эти улицы и этих людей на себя, на свою семью. Получалось плохо.

«Похоже, здесь собралась вся дрянь», – подумал он и решил, что сделал ошибку, согласившись на поездку и пообещав Вике, что она с Лешей приедет к нему в Сектор. Нет, нет, ребенка сюда везти нельзя. «А чего я ждал? – укорял себя Никита. – Что я рассчитывал здесь увидеть? Разве непонятно было, почему Лебедев молчал на мои вопросы?»