Гроза над крышами - Бушков Александр Александрович. Страница 37

Понятно, отчего дядюшка Ратим в таком отчаянье. Птицеводом он был старым и умелым, мастерства набрался от деда и отца, присовокупив собственную оборотистость. Голубей своих он кормил исключительно дробленым зерном с добавками сушеных ароматических трав, придававших птичьему мясу пушистость и мягкость, подкармливал какими-то смесями, представлявшими фамильные секреты. Вся улица покупала у него пару-тройку (а особо зажиточные и побольше) птушек для праздничного ужина в День святого Берамо, но главный доход происходил не от этого. Голубей дядюшки Ратима, сделавших бы честь любому дворянскому столу, охотно покупали дюжинами хозяева кухонных таверн под золотым трилистником и кухари богатых домов. Дядюшка Ратим, подвыпив как-то в таверне, хвастал даже, что у него образовались среди кухарей интересные знакомства, так что вскоре, чем удача не шутит, он, вполне даже возможно, станет Поставщиком Королевского Дворца, а выше чести для Цехового Мастера просто не бывает, — и многие, зная его сызмальства, ему верили и заранее пили за его успех. Вот и спугнули удачу... Папаня, сиживавший в таверне обычно как раз за столиком дядюшки Ратима и крепко его уважающий, говорил недавно: Ратим рассчитывает ко Дню святого Берамо продать не менее двухсот голубей и дюжину коп⁷³ яиц. А теперь что же? Ни гроша прибыли, одни расходы на новых голубей и голубиц — такие, что заставят прикованную где-нибудь в сараюшке корчагу со сбережениями до донышка выгрести... а яйца без наседок скоро сгибнут. Беда...

— Эй, Тарик!

Ну вот, пожалте! Хорек стоял у калитки и таращился прямо на него — вот уж не свезло... Все мальчишки с улицы Серебряного Волка считали: если Хорек обратил на тебя внимание, это хуже, чем встретить сулящего несчастье трубочиста, а то и самую плохую примету — роняющую катыши одноглазую лошадь, идущую навстречу...

— Стой тут и никуда не уходи, — распорядился Хорек со своей обычной презрительной властностью. — Есть беседа...

Он повернулся и зашагал к понуро сидящему на чурбаке дядюшке Ратиму. Тарик остался стоять, коли уж такое невезение выпало. А такой хороший выдался день...

УХица Серебряного Волка достаточно большая, чтобы ей полагался не один, а двое Стражников. Второй, дядюшка Колант, прослужил тут сорок лет и вскоре должен был выйти в отставку. Вот его любили и уважали все от мала до велика. Никак нельзя сказать, что он был нерасторопным, — служака исправный.

Однако, как говорили взрослые, прекрасно понимал, что жизнь построена не на одних писаных регламентах, а потому на многое смотрел сквозь пальцы, умел отличить первое прегрешение, особенно случайное, от злого умысла и испорченности, а потому ограничивался драньем ушей у мальчишек и парой затрещин или полудюжиной розог у взрослых. Как это звалось, жил сам и давал жить другим. Непримирим был только к серьезным грехам, за которые в квартальный суд или Вос- питалку отправлял не колеблясь.

А вот Хорек, которого за глаза по имени и не называли, — полная ему противоположность. Два года в Стражниках, но все его ненавидят так, что иной и за сто лет такого отношения к себе не заработает. По его убеждению, жизнь должна управляться только писаными регламентами, и никак иначе. На самое мелкое нарушение, вызвавшее бы у дядюшки Коланта лишь строгое наставление больше так не делать, пишет бумагу, дерет бумажную деньгу⁷⁴ по полной, то и дело пытается надуть пузырь⁷⁵, но ни разу не удалось, как ни старался. К Мастерам — особенно к тем, что позажиточнее, со знакомствами в квартальной управе, а то и в магистрате столицы — цепляться избегает, но на Подмастерьях и мальчишках отыгрывается

по полной: знает, стервец, по собственному житейскому опыту, что жаловаться взрослым они на него не пойдут согласно одной из негласок. Вот и благоденствует. Тут и розги якобы за дело, и не оставляющий синяков чулок, набитый крупным речным песком, и все его штучки руками. И те самые истории с девочками...

А самое забавное — все знают, отчего он злой, как цепная собака. Есть у Хорька заветная мечта жизни — попасть сыщиком в Сыскную Стражу: там и жалованье не в пример выше, и форму не носят, и хватает других привилегий. Только таких злобных дураков туда не берут, там нужны, точно известно, умные и сообразительные. Из кожи вон лезет, чтобы раскрыть какое-нибудь значительное преступление, но на улице Серебряного Волка таких не бывает. Опять-таки, все знают: Хорек, болван жизни, часто переодевается небогатым мастеровым и толкается по двум ближним рынкам в надежде поймать матерого стригальщика — но откуда они там? А с мелкотой тамошние Стражники сами справляются. И, по слухам, недовольны тем, что Хорек суетится на их «грядке», мешает собирать привычную мзду — и даже вроде бы хотят его как следует отколошматить, якобы принявши за нового «сквознячника».

Три раза Мастера (жаль, из небогатых и невлиятельных) подавали жалобы на Хорька в квартальную Стражу, но всякий раз обходилось. Всезнающая кумушка Стемпари узнала причину: старшую сестру Хорька, Портниху, втихомолку жулькает пожилой Чиновный оттуда, он и гасит жалобы по-тихому. (Он же и устроил Хорька в Стражники, что ему самому ни за что бы не удалось — в Цех Стражников нелегко попасть человеку со стороны, там как нигде местечки берегут для сынков-племянников. А вот пропихнуть в Сыскную и жулькатель сеструхи не может — невелика птица...)

Словом, не человек, а натуральный гвоздь в башмаке. И ничего с ним не поделаешь: дурак-дурак, а хватает умишка не натворить ничего такого, чтобы вмешался Совет Стариков, — а уж они-то без труда засунули бы Хорьковы погремушки в мясорубку...

— О чем задумался, прошманденыш? Как лабаз у дядюшки Самата ночью обнести? Да шучу я, а ты уж в штаны напустил...

Ага, жди! Но Тарик, разумеется, промолчал с равнодушным видом — не вороши дерьмо, оно и смердеть не будет...

— Пойдем болтанем... — и Хорек, крепко взяв его за плечо, вывел на середину пустой улицы. — Ну-ка, в глаза мне смотри! Я вашу братию знаю, по глазам вижу, если напроказили...

Тарик добросовестно посмотрел ему в глаза, проговорив про себя: «Ты и дырку в коровьей заднице не увидишь, если не покажут...» Хорек жег его взглядом, который ему самому наверняка казался грозным и проницательным, а всем остальным — дурацким. Занятно, но Хорек на стороннего человека (особенно на стороннюю женщину) производил самое лучшее впечатление: не писаный красавец, но симпотный, статный, бравый в форме, румянец во всю щеку. Ему бы следовало быть корявым и нескладным, наподобие Бубы, а то неправильно как-то выходит: по виду сущий герой голой книжки, а внутри — дурак и сволочь распоследняя...

Хорек потянул носом воздух:

— О, хорошей рыбачкой на всю улицу шибает... Подтибрил где-нибудь?

Заводиться, конечно, не следовало, и Тарик бесцветным голосом ответил вопросом на вопрос:

— А что, кто-то видел, как я рыбеху тибрил?

— Вывернулся на этот раз... — с сожалением протянул Хорек. — Ничего, еще попадешься и тогда уж не отвертишься... Видел, что случилось?

Тарик посмотрел туда — над острой крышей все так же висел цветок баралейника, и никто, кроме Тарика, его не видел...

— Что ты так на крышу уставился, будто там девки голые сидят? — фыркнул Хорек. — Видел, спрашиваю, что сделалось?

— Не слепой, — угрюмо сказал Тарик.

— И откуда такая напасть?

— А я знаю? — пожал плечами Тарик.

— А может, знаешь? — вкрадчиво спросил Хорек.

— Откуда мне?

— Слушай внимательно и никому не проболтайся, иначе со свету сживут, — Хорек понизил голос. — Две недели назад на Раздольной было похожее, только не с голубями, а с лошадью. Живет там один коневод, и готовил для больших скачек отличного коня, который наверняка взял бы высший приз. И был у него завистливый соперник, желавший победы свей лошади. Вот только сообразил, что выиграть в честном состязании у него не получится. И темной ноченькой по его наущению тому коню подсыпали в кормушку мышебоя⁷⁶. Хозяин утром приходит — а конь мертвехонький лежит, зубы оскалил, на морде пена сохлая...