Выдумщик - Попов Валерий Георгиевич. Страница 21

– Выброси! – зашипел Бенц.

И я небрежно бросил его на газон с зеленой ровной травкой, которую вижу как сейчас.

После короткого отдыха мне домой позвонил Битов. Никакого выяснения отношений не было – мы же не идиоты. Достаточно! Разговор был довольно мирный и вполне конкретный:

– Скажи, ты не брал хлебный нож с кухни? Соседи домогаются.

«Молодец! – подумал я. – Все под контролем!»

– А, нож! – спокойно сказал я. – Да, захватил случайно. Вдруг хулиганы встретятся. Как свернешь на Маяковскую – на газоне лежит!

– Боюсь морда в дверь теперь не пролезет! В зеркале не помещается! – мрачно произнес он.

– Ничего – моя же пролезла! – бодро произнес я. Оптимизм – мой девиз.

– Пока! – произнес Андрей хрипло.

– Пока!

Надо отдать нам должное (хотя, может, его нам уже отдали) – никогда потом не вспыхивало у нас желания сделать друг другу зло, отомстив за ту драку. По другому поводу – да. А по этому – никогда! Бой был честный, и где-то даже закономерный, и в чем-то даже необходимый. Став частью наших биографий, с ходом десятилетий вызывает он чувства почти сентиментальные. «Ну что? – говорил Андрей, когда мы изредка оказывались рядом – Паровозик?»

Его не переделаешь. Знаете, что он сказал мне, уходя с моей свадьбы? Решалась моя судьба! А Андрей мрачно сказал: «Спасибо! Какая-то рюмочка, может быть пятая, мне помогла!» Ему помогла! Моя свадьба! Говорят – без драки свадьба ни в счет. Но я, будучи расчетлив, подумал о посуде: большая часть ее была одолжена у соседей. Такой ценой я не согласен доказывать свое превосходство. Да ему и не докажешь! Вот на его площади – можно. Но после нашей изматывающей, надо сказать, драки отношения наши почему-то стали лучше, как-то прояснились.

Потом я встретил Битова в ЦДЛ. Он только что напечатался «там». По мрачной небрежности его повадки было видно: он снова победил! Расчет? Мелкими расчетами он не занимался. Он знал! Да, повадки у него изменилась. Не зря он переехал в Москву. Меня он, однако, демократично признал и даже на время сел рядом… Какая ж тут конкуренция, о чем вы?

– Пойдем, – сказал он в конце. – Я тебе книгу подарю. Только надо выйти – она в багажнике у меня.

«Багажник? – размышлял я, пока мы шли. – Тогда, наверное, и машина есть?»

Мы вышли через черный ход на улицу Воровского. Он подошел к машине – отечественного производства и к тому же заляпанной. Но отметил я это отнюдь не со злорадством, скорее – огорчился. Андрей распахнул багажник, заваленный бытовым хламом – там даже сияли резиновые сапоги. «Значит, есть и дача», – подумал я, но абсолютно без зависти: целенаправленности мне всегда не хватало. Андрей стал злобно ворошить хлам. «Чего ж так злится, если все хорошо?» – удивился я. Но в том-то и разница между удачником и неудачником, что первый злится, даже когда у него все хорошо, и добивается еще большего, а у второго «все хорошо» всегда, хотя на самом деле все плохо.

– Черт! Последнюю, значит, отдал! – произнес он яростно, виня в этом напрасном походе, кажется, меня, и с грохотом захлопнул багажник.

И мы разошлись. И я скажу – я даже обрадовался, ощутив, что ничего из того, что мрачно, но наглядно продемонстрировал Андрей, мне абсолютно не надо. Ей-богу! И слава ему – я имею в виду в данном случае Бога…

Но ощущение «стояния рядом» у нас сохранилось. Когда мне присудили Новую Пушкинскую премию, учрежденную в Москве всемогущим Битовым, наша общая подруга москвичка Катя сказала: «Конкуренты были серьезные, но Андрей стоял за тебя горой!»

Я бесконечно благодарен судьбе за то, что она свела нас с Андреем Битовым. Недавно я осуществил в журнале «Аврора» проект: «Три кита петербургской литературы – Битов, Соснора, Горбовский». В прожитой жизни есть что вспомнить и за что ее (жизнь) поблагодарить.

Громкое, раскатистое, даже слегка рычащее имя – Виктор Соснора – он имел от рождения, но всей своей жизнью доказал, что судьба не раздает необыкновенные имена кому попало. Он явился сразу, без какого-либо периода учебы, свойственного лишь робким, и сразу стал знаменит, и таким остался. Помню, как еще в конце пятидесятых он шел по Невскому, и все шарахались, поскольку траектория его была непредсказуема, но шептали восхищенно: «Соснора, Соснора!» Буйные кудри, разбойничий взгляд. Жизнь замешала его круто: сразу четыре крови, и все горячие, и он сразу сказал о себе так, что врезалось в сознание: «Четвертованный! Или – учетверенный?» Он всегда был против всех – независим не только от власти, но и от всех литературных школ той поры. Соснора – один! И поэтому его сразу заметили. В начале он, отрицая общепринятые словеса, еще пользовался таинственным древнерусским слогом, темами «Слова о полку» – и его сразу заметил и возвысил Дмитрий Лихачев, главный авторитет русской культуры. «Рабочий – а пишет формалистические стихи!» – это сразу пробило всех эстетов, наших и иностранных, и к нему всегда стояла очередь желающих «сняться на его фоне». Хотя и понятие «формализм» он презирал как очередной штамп. Его взяла за руку и ввела в европейское литературное сообщество сама Лиля Брик! Колоритным своим поведением он поражал сразу – а стихи его, что удивительно, действовали и без перевода. И в этом его неповторимость – он работал не со словами, а со звуками и, необыкновенным образом соединяя их, приводил нас к потрясению.

Помню, читал он уже поздний цикл, из огромной книги своих сочинений, и два часа зал слушал, завороженный, хотя там вообще не было слов – во всяком случае, тех, которые мы знали, – только рокот и клекот букв – но в этом было свое содержание, которое пересказывать банальными фразами и словами б/у невозможно. И это и есть собственно поэзия. Соснора – это единственный чистый поэт, лишенный всех примесей, того сахара, которыми поэты послабже взбадривают свои строки, – то есть нет политики, лирики, «актуальности», гражданской смелости, философии и т. д. Это все, как доказал он, – примеси, шлак. Настоящий поэт говорит лишь своими словами, не замаранными никакой «службой» в смежных сферах. Такое он отсек сразу, отпечатав эту заповедь в строках про Евтушенко: «Почему ты вышел в люди, почему не вышел в море? [3]» И всё! Он никогда не вел разговоров об обстоятельствах, трудностях, малых гонорарах и уж тем более о жилищных условиях. Однажды он только мне сказал – уже с трудом, тогда он уже терял дар речи, не проговорил, а просипел: «Я живу далеко, на бульваре Новаторов, и правильно – я же новатор». «Я на каторге словес тихий каторжанин!» – драгоценную свою строчку произносил он с коварной своей улыбкой. «Тихий» – в том смысле, что никогда не выступал на съездах и стадионах, где поэзию фактически не слышат, а ловят лишь «смелые мысли». «Тихий» – это, судя по насмешливой интонации и коварной улыбке, скорее значит – «опасный». А стихи его не тихи, грохочут, как обвал в горах. В конце жизни – он онемел, в смысле, не мог говорить. И оглох. И тем не менее – появлялся везде уверенно, со своей хитрой улыбкой, зная все свое – и не интересуясь прочим. И остался кумиром, идолом молодежи, образцовым поэтом, не подчинившимся никому и ничему, только – буквам, соединяя которые, был непревзойден. А так – я не уверен, что он знал, с чем мы боремся в данный конкретный момент. Строки его – не ко времени, а навсегда. Он умер – но сила его действует и будет действовать долго. Он уже диктует нам. Он запретил на прощании с ним говорить какие-либо речи о нем. Вдруг слова окажутся не того качества, как он привык, – и ему впервые придется такое терпеть. Прощай, Виктор! Такие, как ты, – навеки. Может быть, когда-то забудут имя, но созданный тобой идеал – никогда!

И сейчас, когда я пишу эти строки в Комарово, под окнами бушует «Соснора-фест», шумят ученики Сосноры, уже седые, и молодые, кудрявые, тоже называющие себя его учениками. Стихи его произносят торжественно, как заклинания, и чем стих таинственней, тем сильнее впечатляет. Своим творчеством и обликом он сумел заколдовать все поколения, включая нынешнее, как бы плохо обучаемое. И это не удалось никому, кроме него.