Выдумщик - Попов Валерий Георгиевич. Страница 23
– Должна сказать вам: вы действовали абсолютно правильно, как настоящий мужчина. Вы шли в свое заведение, и оно должно было быть открыто. А эти мальчики из большого дома много себе позволяют. Я напишу специальное уведомление их начальству. А вы – свободны!
– А вы… прекрасны! – воскликнул я.
Сбежал по лестнице – и, помню, написал пальцем на пыльной вывеске «Следственный отдел» слово «Ура!». Так что, когда меня спрашивают теперь, боролся ли я с тоталитаризмом, я уверенно отвечаю: «Да!»
Боролся!.. Но были варианты. Один мой друг, начинающий писатель, устал от бедности и неопределенности и решил поступить на службу. Далеко не надо было ходить: служба тут же! В Доме писателей. Референт по международным связям! Узнав об этом, я обозлился. Почему не я? Так где ты был в нужное время, когда он трудоустраивался? Дома сидел. То-то и оно! А друг – пригодился.
Однажды, придя в Дом писателей (в дверях вместо стекол уже была фанера) в надежде хоть что-то поесть, я увидел моего друга в ресторане за пышно накрытым столом, вместе с каким-то литературным «баем» с нашего солнечного юга. Стол буквально ломился, но дружба народов налаживалась трудно: бай явно скучал. Эх, Серега! Если уж ты и в литературе ничего веселого не можешь придумать – то и бая вряд ли развеселишь! Бросился на помощь!.. ну и на запах еды. Серега – не допустил. Отвел меня в сторону.
– Слушай! Придумай что-нибудь! Я ему говорю – музей, он мне – бабу давай! Я ему – в театр, а он мне – только с бабой пойду! И где я ее возьму? У тебя – нет?
– Эх, Серега, – подумал я, не силах оторвать взгляд от стола. – Не талантлив во всем!
– Ладно, садись! – вздохнул он. – Будешь молодой талантливый писатель!
– Так я такой и есть!
– Так он и приехал – с писателями знакомиться, согласно командировке. Вот пусть и помучается. Ешь, пей – но только кумекай! Мало ему гарема дома – здесь еще захотел.
– Сделаем! – я глотнул слюну.
Появление мое за столом бай встретил довольно мрачно. Мол – еще один «референт»? Да. Но – другой!
– У меня-то никого нет, – выпив и закусив, доложил я. – Ну, разве что кроме тех, которые нужны мне! – Но этого я не сказал. А сказал следующее: – А вот у друга моего Петьки, кинорежиссера, точно есть! Причем – кинозвезды! Мир кино!
Тут бай несколько оживился, но кинорежиссер Петька пришел почему-то один.
– Еле вырвался со съемок! – пояснил он и набросился на еду. Подзаправившись, обнаглел. – А почему ты, собственно, позвал меня? Я человек творческий, меня бабы не интересуют… Ну, хорошо… – задумался, поскольку закуски на столе еще были. – Попробую… администратору позвонить!
Цепочка дармоедов росла. На поникшего бая даже никто не смотрел. Администратор позвал художника, тот почему-то врача, но мужского пола. Цель нашей встречи затерялась в угаре. Было упоительно. Даже мой друг референт расслабился, зная, что я не подведу. Мозг мой работает всегда – вот кого надо было брать референтом! И хотя «референтов» вокруг стола было уже за дюжину – я верил в успех. И названивал снова. И вот! В самом дальнем конце стола, разглядеть который можно было только в бинокль, появилась – Она! Ели-пили не зря. Особенно я. Женщина была довольно надменная и неприятная, но уж какая есть… И нашему дорогому гостю, изнуренному мужским обществом, она глянулась!
Было вызвано семь такси – меньше никак! – и караван тронулся. Не могли же мы бросить гостя в самый важный момент? Войдя (разумеется, в нашем сопровождении) в номер люкс, бай удалился с дамой в спальню – и почти тут же до нас донесся звонкий звук пощечины, и возмущенная гостья, на прощанье обозвав нас, выскочила из номера. Бай так больше и не появился, видимо, прилег отдохнуть. А мы долго еще спорили о прекрасном…
Как мы пережили застой? Наш взлет, случившийся в шестидесятые, как-то иссяк, оставив лишь послевкусие, а в литературу грубо (на наш взгляд) вломились «почвенники», захватившие все. Нас, «исчадье городов» и даже гостиных, ненавидели и печатали редко: «А-а! Живы еще?» Все вдруг как-то… опростилось. Помню, блуждая одиноким и голодным по городу, я забрел в какой-то романтический парк. Скрипели голые деревья, кричали вороны. Одиночество, грусть, безнадежность. Впрочем, как это случается, конец оказался началом. Я рассмотрел старинное монастырское здание за деревьями и пошел туда. В этом грустном здании оказался городской комитет комсомола. После этого я часто брал там «путевку в жизнь», помогая им вести работу с творческой молодежью, то есть – со мной. И уезжал куда-нибудь в Лодейное Поле изучать жизнь, «вгрызаться в почву». Впрочем – вгрызался не глубоко, обычно я ставил штамп в местном райкоме ВЛКСМ и возвращался изучать жизнь в родном городе, тратя командировочные. Однажды, находясь как бы в Выборге, а на самом деле в Питере, я изучал жизнь слишком бурно, и командировочные кончились до срока. Что делать? Тут меня нет – уехал! Но все же пошел в горком.
– Так ты не в Выборге?! – удивился инструктор.
– Да. Я не в Выборге! – грустно сказал я. – Но хотел бы не быть еще и в Киришах.
– Что ты со мной делаешь! – вскричал он. – …Но это – в последний раз!
– Ну разумеется! – сказал я. В молодости я был человек скромный и более чем в двух местах одновременно не бывал.
6
– …Ка-ак стра-анно!
Допев жестокий романс, тесть меланхолично пробегает длинными пальцами по клавишам прощальной трелью, эффектно опускает ресницы… и засыпает!
Этим мгновенно пользуется теща и, сияя очками, умильно произносит:
– У нас сам Собинов этот романс пел. А Борис аккомпанировал. Было много гостей… Граф Телячий!
Мы с Нонной хохочем. Каждый раз этого графа зовут по-разному. Но Телячьего еще не было!
От нашего смеха Борис Николаевич резко просыпается:
– Вечно ты, Катя, выдумываешь! Никакого Собинова у нас и в помине не было!
Потом подмигивает нам: мол, сами понимаете, двинулась умом Екатерина Ивановна!
Этот Собинов, солист императорских театров, как призрак, преследует тестя. После революции его как сына лишенца не брали ни в один институт. Еще бы – отец был личным машинистом Николая II, царя возил, куда тот приказывал. И имел в Лигово каменный двухэтажный особняк, полный, по словам тещи, яиц Фаберже, подаренных императором к разным случаям… мало ли! Был в гостиной и рояль «Бехштейн», на котором юный красавец Борис, похожий на актера немого кино, аккомпанировал Собинову… Сколько сил Борис Николаевич положил, доказывая всем, что не было такого! Рядом не сидели! Кипит это в нем и сейчас! Хотя за Собинова уже не уволят. К тому же он на пенсии, правда, с почетными грамотами за стеклом. Теща с томным вздохом открывает альбом с коричневыми фотографиями на твердом картоне, с медалями данного фотомастера, полученными на разных выставках… медали внизу, на рамке. А в рамке – красавец Б. Н. (так мы с Нонной его называем) во фраке и манишке!
Борис Николаевич сардонически хохочет: «Вырядился… паровозный граф! Отец-машинист!»
…Уже устал это повторять. Но мы-то как раз за него! Хорошо пожил! Причем фотки эти – после революции. Паровозная аристократия была. Дом-то остался. И гости клубились знатные. Певцы.
Но Борису Николаевичу пришлось «перековываться». В кочегары пошел! И дорос – до замгенерального… завода, разумеется! Но вынужден был, конечно, снять фрак, надеть фартук. Слиться с народом. Ну, а как же еще?
– Вот говорят, что рабочие пьют, – направив слезящиеся глаза на меня, он заводит беседу. Не понимает меня пока. Зондирует. Я зять все-таки какой-никакой. – А ты думаешь, нет?! – он произносит уже с надрывом.
«Откроешься ты или нет?» – говорит его взгляд. Но ничего такого интересного для него я открыть не могу! Лишь соглашаюсь с ним, отчасти его разочаровывая:
– Почему – нет? Пьют. Я ж тоже после института работал!
«Почему же ты, сволочь, не работаешь сейчас?» – вот что бы хотел он спросить, но не решается.