Путь к сердцу - Лафой Лесли. Страница 26

Она безуспешно старалась унять слезы.

— Я вовсе не хочу быть прикованной.

— Тогда почему же ты плачешь?

— Не знаю.

Рыдания прервали ее речь, и Мадди закрыла лицо руками.

Ривлин не мог не подчиниться порыву сердца.

— Ах ты Господи, Мадди. Иди сюда, — ласково сказал он и одной рукой привлек ее к себе, а другой снял с нее шляпу и отбросил в сторону. — Плачь сколько хочешь, милая, ты заслужила долгие, обильные слезы.

Мадди обхватила его за талию, вцепилась обеими руками в рубашку и спросила, всхлипывая:

— Почему ты стал таким добрым ко мне?

Потому что он чертов глупец и слишком много думает, а еще потому, что берет на себя больше ответственности, чем следовало бы. Но эту правду Ривлин решил оставить при себе.

— Ты человек, Мадди, а каждый мужчина и каждая женщина имеют предел стойкости. Ты достигла своего.

Его слова подействовали успокаивающе: плечи Мадди перестали содрогаться от рыданий, она глубоко, прерывисто вздохнула, но не попыталась отстраниться. Повернув голову, она прижалась щекой к его груди и тихо сказала:

— Ты мой конвоир, а я заключенная. Существуют правила, и вряд ли они позволяют, чтобы я намочила слезами твою рубашку.

В это мгновение что-то в душе Ривлина изменилось, сняв напряжение, о котором он и сам не подозревал. Он бы не мог до конца объяснить, по каким причинам это произошло, — знал лишь, что перемена связана с теплом, идущим от прижавшегося к нему тела Мадди. Он попытался обдумать, как ему повести себя. Решение пришло на удивление легко.

— Ладно. — Большим пальцем Ривлин приподнял за подбородок ее мокрое от слез лицо и заглянул ей в глаза. — Не могу утверждать, что не вел в последние два дня такой разговор с самим собой. Кажется, мы пересекли черту где-то по дороге в Делано. Я мог бы тебе сказать, что всего лишь стараюсь доставить порученную мне заключенную в целости и сохранности в суд для дачи показаний, но это было бы ложью. Ты нравишься мне, и мне нравится держать тебя в объятиях. Таковы простые факты, и я вовсе не склонен просить за это прощения.

Мадди не дыша смотрела в его темные глаза. Слезы душили ее, но она понимала, что не должна больше плакать. На сердце стало легко как никогда. Ей было ясно, о чем говорит Ривлин, как и то, о чем он молчит, и до боли хотелось воспользоваться случаем. Нет сомнения, что каждый из них пойдет своей дорогой, этого нельзя избежать. Пусть им суждено только на время быть вместе, но последствия их встречи могут оказать воздействие на всю оставшуюся жизнь обоих. Она чувствовала себя обязанной напомнить ему об этом и дать таким образом возможность выпутаться из щекотливой ситуации.

— Из-за близости со мной может пострадать твоя репутация.

— У меня не столь уж блестящая репутация, милая, — ответил он, ласково проводя пальцами по ее щеке. — Путь мой был долгим и трудным и нередко проходил по низинам. То, что ты плакала у меня на плече, — одна из высших точек моей жизни.

— А ты один из самых добрых людей, каких я встречала, Ривлин Килпатрик.

Ривлин медленно покачал головой:

— Наверное, не очень мудро позволять тебе думать такое…

Никогда в жизни ее не целовали так, как поцеловал Ривлин, — нежно и ласково, с необычайной страстностью, от которой у Мадди перехватило дыхание и закружилась голова. Раскрыв губы, она ответила на поцелуй, и Ривлин застонал, когда коснулся языком ее языка. На мгновение он крепче сжал Мадди в объятиях, но почти сразу ослабил их и прервал поцелуй. Мадди, все еще оставаясь в кольце его рук, подняла на него глаза.

Ривлин попытался улыбнуться.

— Мне казалось, что ты назовешь меня наглецом и влепишь пощечину за такое вольное обращение.

— Но у меня вовсе не было такого намерения, — честно ответила Мадди.

Ривлин имел все, чего не имела она: силу, уверенность, стойкость. Мадди была бы счастлива укрыться в нем, стать его частью, чувствовать себя в безопасности в его объятиях.

— Тебе стоит припомнить хоть несколько поучений твоих приютских дам-благотворительниц насчет хороших манер, милая, — сказал Ривлин, отпуская ее от себя. — Я вовсе не такой добрый, как ты думаешь, и сейчас мне очень трудно удержаться и не переступить последнюю черту.

Тем не менее он удержался. Частью существа Мадди понимала, что ей следует быть благодарной за его стремление оставаться порядочным человеком, но другая ее часть — эгоистичная — испытывала горькое разочарование и одиночество, потрясенная силой доселе неведомого желания. Обеспокоенная последним открытием, Мадди постаралась подавить этот порыв и вести себя благоразумно. Она произнесла как можно спокойнее:

— Быть может, нам стоит вернуться к этому разговору, когда мы не будем такими усталыми.

— Прекрасное предложение, — подхватил Ривлин. Взяв стул, стоявший возле бюро, он поставил его перед дверью спальни.

— Что ты делаешь?

— Как видишь, ставлю перед дверью стул.

— Но зачем?

— Первая причина состоит в том, что если ночью кто-то толкнется в дверь, она стукнет по стулу, и это разбудит меня. — Он без дальнейших церемоний плюхнулся на сиденье. — Вторая причина такая: я собираюсь на этом стуле спать.

Мадди удивленно посмотрела на него:

— Благодарю за любезность, но это просто смешно. Ты устал не меньше моего, а на стуле вряд ли можно выспаться. Давай разделим кровать — она достаточно широка для двоих.

— Искушение — беспокойный ночной сосед, милая, — возразил Ривлин, надвигая шляпу чуть ли не на самый нос. — Для тебя безопаснее, если я проведу ночь на стуле.

Что верно, то верно — безопаснее; но еще слишком свежи были воспоминания о теплоте его сильного тела, о его поцелуе… Неужели так ужасно желать побольше столь дивных ощущений — ведь Ривлин уже доказал, что не воспользуется своим преимуществом?

— Я не боюсь тебя.

— А вот это напрасно.

— Если бы я была поумнее, то не попала бы в тюрьму за убийство, — возразила она. — Перестань глупить, Ривлин, оставь стул у двери в качестве будильника и занимай свою половину кровати.

Он скрестил руки на груди.

— Побереги свой пыл. Я устроился здесь и не сдвинусь с места.

— Упрямый осел!

— Вот именно.

Стаскивая с ног мокасины, Мадди впервые пожалела, что на ногах у нее не тяжелые тюремные башмаки. Прошлепать босиком по деревянному полу, чтобы погасить лампу, — действие не настолько шумное, как бы ей хотелось. Тем не менее она это сделала, а потом повалилась на постель с такой силой, что доски заявили трескучий протест, а металлическая спинка ударилась в стену, издав глухой стук. Мадди вытащила из-под накидки подушку и хорошенько взбила ее, прежде чем сунуть под голову. Она знала, что Ривлин слышит все это, но он со своего стула не выказал никакого беспокойства по этому поводу и даже не пошевелился.

Чтоб ему пропасть, толстокожему! И какое отношение к этому имеют, как он выразился, поучения дам-благотворительниц? Ривлин глубоко заблуждается, если воображает, что напоминание об этих леди может оказать хоть какое-то воздействие на ее отношение к нему. Ей было хорошо в его объятиях, ей сладки были его поцелуи — слаще всего, что она знала в жизни. Разве филантропки дали ей когда-нибудь почувствовать себя в безопасности, дали понять, что она желанна, как это сделал Ривлин? Ничего подобного от них она не видела. Ровным счетом ничего.

Майра называла благотворительниц дрянными бабами, сердца которых ссохлись и очерствели. Она говорила, что нет ничего плохого во взаимном желании мужчины и жен-шины, что заниматься любовью совершенно естественно и что отказаться от близости куда хуже, чем уступить желанию. И она с поразительной откровенностью рассказывала о тех радостях, которые познала в постели с мужчинами.

Мадди улыбнулась, припомнив, как часто краснела до корней волос, внимая откровениям Майры, и как часто считала ее россказни преувеличенными. Поцелуи Ривлина дали совершенно иной поворот ее мыслям. Теперь ей казалось, что Майра в конечном счете говорила правду.