Две жизни комэска Семенова - Корецкий Данил Аркадьевич. Страница 47

Дело в том, что село Голодаевка, переименованное впоследствии в Семеново-Изобильное, за годы, прошедшие с Гражданской, изменилось меньше, чем его название. Те же разбитые грунтовые дороги, изрезанные колеями то ли еще от тачанок, то ли уже от современных телег, старые, вросшие в землю дома с дощатыми туалетами во дворах, тот же сирый и тоскливый пейзаж. Несколько новых особняков и приземистые пристройки из свежего кирпича смотрелись не очень естественно — как заплатки на отреставрированных для киносъемок настоящих революционных обмотках. Впечатление недостроенных декораций усугублялось небрежно положенным старым кирпичом на задних стенках. Заброшенные фундаменты, обросшие мясистым, в человеческий рост, сорняком, тоже наводили на мысль о внезапно прерванном финансировании начатого фильма. Правда, свиньи и куры бродили на огородах и по улице, а значит, изобилия все-таки прибавилось.

Угловатые «Гелендвагены» вскоре остановились у нужного места. Музей красного командира Семенова — бревенчатый дом-пятистенок, опершийся на каменный цоколь — встретил их унылой тишиной и затхлым сырым воздухом. Сразу за скрипучими сенями начиналась небогатая экспозиция. Молчун скривился. За витринами стеллажей и на грубых деревянных подставках красовались поблекшие и побуревшие от ржавчины экспонаты: будёновка, видавшая виды фуражка с потускневшей звездочкой, шашка без ножен, командирская планшетка, седла, шпоры, компас и карты, деревянная кобура от маузера, задняя часть тачанки с пулемётом «Максим», шинель и яловые сапоги в соседстве с липовыми лаптями. В углу, возле двух не очень похожих портретов, которые, очевидно, изображали самого Семенова, темнело, опадая с древка тяжёлыми складками, Красное знамя.

Половица под Ивлиевым скрипнула, и тотчас в дверном проёме показался сухонький лысый старичок в нелепой вязаной кофте.

— Да. Приехали все-таки, — приветствовал он гостей неожиданно энергичным голосом. — Я, значит, директор музея, Тихон Михайлович… ну, и по совместительству экскурсовод, сторож и уборщица. Уборщик, то есть.

— Очень приятно, — отозвался Ивлиев, собираясь представиться в ответ. Но Тихон Михайлович, очевидно, не склонный к соблюдению условностей, действовал по собственной программе, как робот.

— Ну, начнём, как обычно — с самого начала, — заявил он, пропустив церемонии и уверенно направляясь мимо гостей к выходу. — Идёмте, чтобы ничего не пропустить…

Следуя за стремительным, как ртуть, старичком, столичные гости вышли на крыльцо и остановились перед облупленным, но недавно выкрашенным золотистой краской бюстом героического комэска. Ни на один свой портрет он похож не был, может оттого, что нос у него был явно отбит и приделан уже менее художественной рукой, а может потому, что стандарты сельских скульптур советских лет — пионер с горном, женщина с веслом, комбайнер-передовик, — были унифицированы, что затрудняло индивидуализацию образа.

— Командир эскадрона «Беспощадный» Иван Мокич Семенов, — начал директор сельского музея размеренным речитативом. — Родился в сентябре одна тысяча восемьсот девяносто первом году в Рязанской губернии, в деревне…

Золотой комэск таращил невидящие закрашенные глаза куда-то над головами стоящих перед ним людей, на невиданные автомобили, и, казалось, с недоумением прислушивался к скучной скороговорке Тихона Михайловича, пытаясь понять, какое отношение имеет окружающее его пространство к тому новому миру, за который он положил свою жизнь.

Ивлиев этого тоже не понимал. Ему сделалось неуютно, он невольно поёжился, будто от холода, и покосился на Молчуна: не хотелось, чтобы тот заметил его эмоции. Но Молчун, не отрываясь, смотрел в гипсовое лицо.

— Увы, в результате предательства товарищ Семенов был схвачен белогвардейцами и казнен, — продолжал музейщик. — Случилось это здесь, в Голодаевке, в связи с чем стараниями сельского актива и появился музей памяти от благодарных земляков…

— Вы бы ему хоть нос выправили! — недовольно сказал Молчун. — Да и уродовать облик героя мало похоже на благодарность!

— Так я же не это… — растерялся старичок. — И финансирование, сами знаете… Пацаны окаянные из рогаток пуляют, а художников-то по смете нету. Уборщик есть, и тот на четверть ставки… Зато обратите внимание, у вас за спиной тот самый дуб, на котором был повешен героический товарищ Семенов! Уж он-то самый что ни на есть всамделищный к нему претензиев никогда не было!

Ивлиев с Молчуном оглянулись. Мощный дуб с шишковатым стволом широко раскинул ветви, на одну из которых забралась парочка сельских мальчишек — поглазеть на важных столичных гостей, прибывших на огромных сверкающих машинах, а до этого, вроде бы, — на огромном вертолете, приземлившемся за околицей, гул которого они сами слышали.

— Жители села бережно хранят память о красном герое Гражданской войны, стяжавшем славу бесстрашного непобедимого командира, безупречного защитника идеалов свободы, равенства и братства, — сгущал экскурсионный пафос Тихон Михайлович. — Стошестилетняя Степанида Ивановна Малышева маленькой девочкой присутствовала при казни и навсегда запомнила стойкость и мужественность, с которой командир «Беспощадного» встретил свою смерть. Степанида обычно присутствует, но сейчас приболела, — добавил директор музея, понижая голос до обычного.

— Скажи, отец, — задушевно сказал вдруг Молчун, беря старика под локоть. — А что, правда, без балды…

Он тоже понизил голос, наклонился поближе.

— Вот прямо бережно хранят? Жители-то… память?

Доверительный тон и жесты Молчуна — на то и был, видимо, расчёт — сбили Тихона Михайловича с заученной речи, словно выключился магнитофон, запускавшийся каждый раз, когда старик приступал к рассказу о героическом комэске.

— Да, честно признаться, ни хрена им не нужно, — сказал директор музея и одёрнул зачем-то перекошенную бесформенную кофтейку. — Давно, говорят, пора музей твой прикрыть да клуб организовать… Это, чтобы, значит, было где пьянствовать, чтобы не по домам, подальше от семейства, — пояснил он.

— Так я и думал, — махнул рукой Молчун и, не удержавшись, прибавил. — Представляю, как мой бюст в Постоло выглядит. Если вообще поставили…

— А это где? — полюбопытствовал директор. — Небось рядом, в Тиходонском крае?

— Нет, — вздохнул Молчун. — Далеко, Тихон Михайлович, очень далеко…

— А чего ж вы там тогда делали?

Но Григорий Степанович не был настроен продолжать задушевную беседу.

— Нам бы к начальству, пока светло. А экскурсию мы потом бы дослушали.

Директор музея с облегчением перевел дух.

— Так Петрович у себя с раннего утра! Команда ведь пришла: всем быть на местах, но без суеты. Вон, за углом правление, он там и сидит, не суетится, даже секретаршу отпустил!

Оставив рукопожатого и обрадованного свалившейся с плеч напастью Тихона Михайловича перед музеем, Ивлиев и Молчун вышли со двора и двинулись по пустой улочке в указанном направлении. «Гелендвагены» катились следом, а рослый молодой мужчина в черной рабочей куртке и с никак не подходящим к ней портфелем, шел за начальниками пешком, не отставая больше, чем на два шага. Это был Юрий Борисович. Бронзовый Семенов смотрел на него с удовлетворением: видно, порадовался бы такому ладному бойцу в своём эскадроне!

В лучших традициях советского кинематографа, сельский начальник — Юрий Петрович Синица — одышливый голубоглазый толстяк, встретил важную московскую делегацию в застёгнутом на все пуговицы пиджаке и неумело повязанном, давно своё отжившем галстуке.

На стене тесного кабинета с прогнившими полами, над простеньким офисным столом — портрет президента. На другой стене, в облезлых рамочках, портреты Маркса и Энгельса. Сейф в углу, полупустой книжный шкаф с собраниями сочинений, вешалка.

— Здравствуйте, Юрий Петрович, — с порога поздоровался Молчун. — Вас предупреждали о нашем приезде.

— Конечно, три раза… Но мы-то и так готовы… Мы, если что, всегда рады… любым, понимаешь… приездам… — Синица продолжительно тряс руку Молчуну, потом Ивлиеву. — А тут такой вертолетище прилетел! Значит, дело государственной важности… Иначе бы подписку о неразглашении брать не стали?