Моя навеки, сквозь века - Вирина Има. Страница 5
– Будет гражданская война. Красные – народ и белые – дворяне. Вы будете воевать за белых, белые хотели восстановить монархию с Романовым ли, с Колчаком…
– Колчак – географ!
– Это сейчас! – она тоже прикрикнула, словно копируя его тон: – Всех убьют, ты понимаешь? Всех наследников! Брата царя, сына… Колчак, Врангель – они будут управлять белыми. Колчак ненадолго станет правителем, но красные и его арестуют. Ты умрёшь где-то в эмиграции, за границей. Ничего не будет! Не будет твоей России! Все ваши, – она взмахнула руками, показывая, словно, всё вокруг: – дома, дворцы, роскошь, ваша эта честь, и остальная лабуда! Ничего не станет! Сожгут и усадьбы, разграбят, а вы – дворяне, будете бежать в чём мать родила и работать таксистами и швеями…
– А вы?
– И я… – она опустила руки, будто выдохлась. – Если ничего не изменим, мы все умрём. Моего батюшку скоро первого растерзают, потому что немец – так они будут нас называть… Война начнётся.
Такое нельзя выдумать!
Так невозможно врать!
Голубые огромные глаза сияют ярче звёзд.
Василий пялился на жирного, золотистого поросёнка в витрине лавки гостинного, у которого они стояли, из пасти животины торчал пучок зелени, а по кругу от него яблоки. Свет в лавке давно выключен, но ночью в граде Петра он и не нужен.
– Не будет ни балов, ни приёмов, ни гвардий. Сейчас уже всё идёт, они… пока их давят, пока не удаётся, но они научатся хорошо планировать свои акции, будут готовиться, и когда вся армия будет на фронтах, а люди устанут от войны, они взорвут страну изнутри. Мы подпишем позорный мир, поезд императора остановят, он будет ехать из ставки к себе, царевны заболеют корью, ему сообщат о беспорядках, город станет Петроградом, а английская династия возьмёт фамилию Виндзоры, весь мир будет против немцев и всего немецкого, поезд царя остановят, кто-то из генералов, как же его… Русский? Есть такой? Он, кажется, или нет… Алексеев? Блиииин! Не помню, кто, они убедят Николая, что для всей страны лучше будет, если он отречётся, и он подпишет отречение. За себя и сына. А потом и Михаил тоже…
– Хватит!
– Карандашом.
– Что карандашом?
– Почему он мог подписать отречение карандашом? – она так быстро говорила, что Василий не знал уже за какое слово цепляться слуху, – историки спорят: то ли хотел потом вернуться, и чтобы бумагу признали недействительной, или наоборот, грифель на бумаге остаётся навечно…
– Пожалуйста! Хватит! – голова разболелась нещадно. Василий стянул перчатки, сунул в карман шинели.
– Поросят этих тоже не будет, вот я к чему. Вы – знать, будете голодать на чужбине, а крестьяне ваши здесь. Мало чем лучше, но свобода нам, то есть им, важнее… сильно болит? – она обхватила его голову руками, поверх его ладоней, заглянула в глаза. – Я хочу помочь. Вам не всё равно, мне не всё равно. В конечном итоге, мы умрём и скоро. Давай просто попробуем? Попробуй мне поверить…
Он попробовал. Не из-за запальчивых речей, или красивых глаз, хоть и стоит признать: в таких красивых глазах подобного запала он ещё не видал. Матрос… беглый матрос, как и призрак, увязавшийся за тем человеком. Может статься, товарищ по партии.
Рождество, два дня после, и ныне, двадцать седьмое декабря, третий день, как Василий боялся отлучиться от дома пятьдесят на Невском. Хоть Алиса и сказала, что убийство произойдёт утром, он не мог отлучаться… Хотелось разорваться, но за первым домом на Гороховой пришлось приставить слежку. А ну как беспокойная девица Кос, вторая по старшинству дочь подданного Австро-Венгрии, Иоганна Коса, основателя фирмы “Кос и Дюр”, занимающихся отделочными работами по всему Петербургу. Даже дом Фаберже, на Большой Морской, они отделывали. А ну как девица эта ещё чего удумала?
Протестанты, как и думал Василий.
Пригляд нужен за такой барышней. Потому как барышня, а особливо, потому как такая барышня – приманка для неприятностей. А ежели окажется, что наврала она – как есть выпорет. Задерёт юбки и как…
Отчего-то процесс воспитания великовозрастной смутьянки в виде порки, воображение никак не рисовало, а вот то, что рисовало… Такого лучше бы не представлять, особенно, когда сидишь в засаде.
Чувство такое, что он уже примёрз к этой лавке, подле гостинного двора, напротив дома прокурора. Василий перевернул очередную страницу “Освобождения”, номер, хоть и прошлогодний, но вдруг, удастся поймать ещё одного либерала на живца… Ох не зря закрыли такую паршивую газетёнку! Какие речи, какая бравада!
Павлов вышел как всегда, в девять часов. Василий огляделся – четверо из тайной охраны поблизости, по периметру ещё девять, отсюда не видать. Всё как всегда: за кованой оградой видно, как прокурор, уже немолодой мужчина с зачёсанной кверху пышной шевелюрой, густыми усами и бакенбардами, присел, чтобы спустить с поводка своих пуделей.
Писарь, по форме своего ведомства, вывернул с Садовой и приближается к воротам, цель держит мимо, в руках разносная книга… матрос! Есть! Плывёт, голубчик, следом!
Дальше мешкать нельзя, Василий скинул шапку, подавая знак охране и те сорвались с мест. Вынул наган. Плевать на обывателей, плевать, на прохожих! Злодей не увидел, или наоборот, решился на последний шаг и бросился прямо на Павлова, что прохаживался, заложив руки за спину. Выстрел, следом за ним стреляет и Василий, видя, как раненый в руку Павлов выхватывает свой револьвер. Штабс-капитан попадает в ряженого, выбивая оружие из его руки.
Люди вокруг бегут, кричат, но Василий их не слышит. Живой! Прокурор стреляет, но оружие даёт осечку, а люди охранки уже скрутили злодея. Павлов в недоумении смотрит на собственный револьвер, не понимая, или наоборот понимая, что только что произошло.
Револьвер дал осечку!
Кабы не Алиса! Если б не её рассказ, было б кончено сегодня!
Прокурор бросает оружие в сугроб, резко скидывает шинель и бросается на неподвижного преступника. Рычит в исступении.
– Ваше высокоблагородие! Он не опасен! – Василий заслоняет собой дорогу Павлову. – Нельзя, ваше благородие, его нужно взять живым…
Из дома к барину бегут швейцар и дворник. Через миг – жена прокурора, с воплем в одном капоре. Не пойми кому она кричит:
– Коля! Папу убивают! Коля! Папу убивают! Коля!…
Женщина не видит, что она, почитай, раздета, челядь, прохожие, лающие собаки…
– Коля! Папу убивают!
Не замолкает ни на миг, кричит, все слова её, беспрерывно повторяясь, слились в один животный крик.
– Успокойтесь! Ради Бога! Опасность миновала, – попытался капитан, но она, словно, и не слышала.
– Елена! Уймись немедленно! Всё обошлось! – гаркнул Владимир Петрович и её как обрубило вопить, она бросилась к нему на грудь и громко зарыдала.
– Тьфу ты… – ругательство от призрака матроса прозвучало очень нецензурно.
Василий не подал виду, что услышал. Он не сомневался, призрак проследует на допрос за товарищем, а когда тот расскажет всё, то можно будет и с неживым поговорить.
Террористы, хоть живые, хоть мёртвые, всё одно – идейные. И этот оказался идейным, уже потом, после приговора и казни Николая Егорова, одного из организаторов Кронштадтского восстания и неудавшегося убийства Павлова, товарищ этот так и не заговорил.
– Нам нужно серьёзно поговорить! – провозгласила Алиса, глядя вниз, на базар на льду Фонтанки, стоя у Аничкового моста.
Кто бы объяснил Василию, отчего при этих словах ему сделалось так нехорошо? Сразу как-то неприятно сжалось в животе, в дурном предчувствии.
– Чинят-чинят, никак не починят, – пробухтел Василий, понимая, что просто оттягивает неизбежное. Сейчас она скажет, что знать его не хочет, что дела у него опасные…
– Мы должны сотрудничать, – бревно, которое рабочие передавали из рук в руки на переправу по льду выскользнуло у строителя с рябым лицом и скатилось через призрак молодой девушки, бродящей туда-сюда по льду. Не иначе, как под его, Василия, взглядом. – Мы совершили невозможное! Вместе! – тут же принялась пояснять она, – вы только представьте, сколько всего мы сможем сделать! Как много изменить! Мы спасём вас, в смысле, всех…