Моя навеки, сквозь века - Вирина Има. Страница 7
Он и не он одновременно.
Кольцо, которое я чудом ухитрилась снять, поцелуй…
Потом посетитель этот в отцовском кабинете…
Я просто хотела пойти на Большую Конюшенную, посмотреть на наш дом.
Дом, ставший нашим семь месяцев назад. Вася, любивший историю со всем пылом своей огромной души, грезил о том, чтобы выкупить дом, который до революции принадлежал его предку. Младший брат его прадеда, герой всех войн, в которые успел пожить, эмигрировал, когда белые проиграли. Он умер заграницей, не оставив наследников. Васю и назвали в честь него, полный тёзка…
Василий Александрович Слепцов.
Он не просто тёзка. Он – человек, который жил для меня, любил меня, показал простой девчонке из обычной неблагополучной семьи, как это, когда тебя любят так, словно ты лучшая из женщин. Где тебе не нужно выстрадать своё счастье, бояться ошибиться, сделать что-то не так, чтобы тебя не заменили другой.
Он просто любил меня, а я любила его.
Это не было удобством, приспособленчеством, выгодой. Единение душ – вот что это было. Он не смог бы без меня, а я не хочу жить в мире, где нет его.
Мы шли в полной тишине, слыша только хруст снега под ногами. Если мой Вася здесь, если это он, я готова на что угодно, чтобы прожить с ним хотя бы день, даже если это будет только один, последний день.
Особенно сейчас. Пусть он меня не знает, пусть и не подозревает, как может меня любить, я смогу показать – моя рука на его локте, широкий шаг, что стал сейчас чуть уже для моего удобства, кроткие взгляды, полные ничем неприкрытого любования.
Однажды он уже меня полюбил. Полюбит вновь.
У меня не было времени и возможности думать об этике и морали. Только на днях он водил меня по Невскому и так рассказывал об убийстве, случившемся сто двадцать лет назад, что я будто видела и прокурора, чья честность многим стояла поперёк горла, трёх его пуделей, резвящихся в снегу, его смерть. И обезумевшую женщину, на руках которой умирает её муж…
Вася любил историю. Мы смеялись, что, как только закончим ремонт, заработанных денег нам уже хватит на спокойную старость, а он пойдёт преподавать. Он рассказывал об этих людях так, что я видела их перед глазами: их жизни, их судьбы оживали, переставая быть безликими статьями из википедии. Даже я, технарь до мозга и костей, инженер, видящий уродство его Петербурга, даже я заразилась его любовью к старым зданиям, но больше к их истории.
Я просто не смогла смолчать, когда услышала, что эта женщина ещё не рыдала над телом расстрелянного мужа, что всё можно исправить. Что Павлов будет жить и работать дальше…
А уж когда там, на мосту, он, такой счастливый, всё с той же, чуть одержимой улыбкой рассказывал, что убийства не случилось, я чётко поняла, что все положенные принципы о людях, которые не родятся, законах, которые не примут… всё это идёт на хрен, потому что он может жить. И я в лепёшку расшибусь, чтобы не случилось той войны, из-за которой ему придётся бросить дом и умирать в одиночестве.
Что бы ни случилось, на этот раз мы умрём вместе.
Но прежде, чем умереть, я из кожи вон вылезу, но с хрена-с-два опущу руки.
А так как сутки напролёт нарезать круги у дома этого Слепцова невозможно физически, я занялась делом.
А самое первое из дел у Алисы Кос – добиться учёбы.
За то, как она устроится в моём мире я перестала волноваться почти сразу: эта девушка и здесь чем только не успевала заниматься. Самой главной её проблемой было письмо в моей сумочке, которое, попадись её папеньке, свело бы старика в могилу.
Писало ей руководство бестужевских курсов (1), сообщало, что прошение девицы Кос рассмотрено и они готовы проэкзаменовать её для поступления на историко-филологический факультет.
Надо же: готовы они. Убедились, что девица благородная и платежеспособная. Можно и экзамен устроить. Диковато, что в любое время года можно сдать экзамен и начать учиться, не дожидаясь сентября.
Проблема даже не в высшем образовании, хоть в этом времени, наличие такового у женщины, это скорее и есть больше проблема, чем предмет гордости. Сложность в том, что ни в истории, ни в филологии я ни черта не смыслю. Память Алисы не в счёт. И если уж тратить здесь снова годы на учёбу, то учиться я буду тому, что люблю.
Договориться об экзаменах на физико-математический труда не составило, теперь же предстоит задачка посложнее, и это не экзамен по астрономии и биологии.
Чтобы женщина получила образование, муж или отец должны ей это позволить. Лично.
“Лучше я буду оплакивать твою смерть и ходить к надгробию, чем вынесу позор, что ты сидишь за университетской скамьёй!” – слова Иоганна Кос пространства для манёвра мне не оставляют. Он ни за что не изменит своё мнение.
Но вот фиктивный брак…
Попросить можно какого угодно из тех рабочих крестьян, которых Алиса тайком учит читать и писать. Знать бы законодательство, насколько сложно будет получить развод? О том, чтобы попросить сейчас жениться на мне Василия, и речи не идёт. Если в нём осталось хоть что-то от моего мужа, то плыть к нему в руки нельзя никак. Как и показывать заинтересованность.
У Алисы плана не было. Она и не верила до конца, что осилит поступление.
Пошёл снег и мне только и осталось, что припустить поскорее. Метро здесь пока не придумали, да и мужа и личным водителем пока у меня нет. Собственно, если бы и был, водить ему тут… если только хороводы.
Путь с Васильевского на Гороховую неблизкий.
А вот то, что много времени на раздумья – это минус.
Мысли, мысли, мысли.
В этом мире мне слишком не хватает фонового шума: музыки, сериала, ютуба, в конце-концов. Вот и думается разное, наедине с собой. Мысли о доме, правильно ли я сделала, что вообще сюда отправилась? Или стоило смириться?
Подставила лицо к небу, ловя крупные хлопья кожей – избавиться от надоедливых мыслей. Ничего не изменить. Это мой мир, моя жизнь. Независимо от того, настанет ли революция, образование мне нужно получить. Положиться на волю случая – авось, повезёт, и меня удачно выдадут замуж… ну нет!
Домой я не пошла. В конце концов, хоть память Алисы и осталась при мне, родственных чувств к её семье во мне не вспыхнуло, а вникнув в их отношения, и подавно…
Миновав конногвардейский манеж, я отправилась прямо, на Исаакиевскую площадь, вместо того, чтобы свернуть к Адмиралтейству.
Метель разыгрывается и словно заволакивает собор серой завесой.
Так странно понимать, что вот он – стоит, а пройдёт сто двадцать лет, сменится страна и не одна, всё поменяется, а он всё так же как сейчас, будет стоять. Феноменально то, что я там, в далёком будущем, в другом совершенно мире так же ходила вдоль него. Хожу и сейчас. В прошлом. Уму непостижимо!
По привычке подняла взгляд, любуясь на своё любимое: попытку увековечить себя в людской памяти. Фронтон над центральным, сейчас, входом в собор, украшает барельеф. И, вроде как, ничего такого нет в том, что какой-то, даже не знаю, какой святой, благословляет очередного римского императора, толпа вокруг кланяется святому, кроме одного – чувачка, который полулежит на чили, а в руке держит миниатюрную модель Исаакиевского собора. Что тут сказать – как строитель – строителю: браво, господин Монферран. Сотни лет пройдут, а обыватели, если случайно задерут голову, вдруг, и озадачатся: что это за хозяин жизни? Ни бог, ни царь над ним не властен!
Любованье – любованьем, но погода ждать меня не будет. Поторопилась дальше, по Малой Морской, на Гороховую, так, чтобы мимо своего дома не проходить.
Вырулила как раз к пятому дому. Он-то мне и нужен!
Анастасия Николаевна, директриса “Невского ангела” (2) как всегда на своём месте: за столом при входе, кутается в пуховый платок:
– Алиса Ивановна! Голубушка!
Обмен реверансами и я уже бегу во двор в маленькую дворницкую, где меня ждут ученики.
Вошла в маленькое, светлое помещение, раздеваться не стала. Этот Питер не отличается теплом домов. Лишь расстегнула верхнюю пуговку шубы.