Проклятие королей - Грегори Филиппа. Страница 38

Возвращение нашей принцессы Марии, вдовствующей королевы Франции, придает живости и красоты двору, в котором почти истощилась радость. Мария то и дело вбегает в покои королевы, покружиться в новом платье или принести книгу с новой ученостью. Она учит дам королевы модным во Франции танцам, а ее свита заставляет всех молодых придворных и самого короля приходить в покои королевы петь, играть, флиртовать и писать стихи.

Так король возвращается в общество жены и заново открывает очарование и острый ум, свойственные ей от природы. Он снова понимает, что женат на красивой, образованной, интересной женщине, он вспоминает, что Катерина – подлинная принцесса: прекрасная, вызывающая всеобщее восхищение, самая изысканная женщина при дворе. По сравнению с девицами, которые лезут ему на глаза, Катерина просто сияет. Лето становится теплее, двор начинает кататься на лодках по реке и обедать на зеленых лугах вокруг Лондона, а король все чаще приходит в постель Катерины, и, хотя он танцует с Бесси Блаунт, спит он со своей женой.

В эти солнечные дни я отваживаюсь спросить короля, можно ли Реджинальду остаться в Англии.

– Леди Маргарет, вам придется попрощаться с сыном, но ненадолго, – вполне любезно отвечает король.

Я иду рядом с ним по дороге с лужайки, где играли в шары. Впереди маячат дамы королевы, нарочито веселые и смеющиеся игривым смехом, в надежде, что король их заметит.

– Все королевства Европы захвачены новой ученостью, – поясняет Генрих. – Все пишут научные труды, чертят планы, изобретают механизмы, строят грандиозные памятники. Каждый король, каждый герцог, самый мелкий господин хочет иметь при дворе ученых, быть их покровителем. Англии ученые нужны точно так же, как Риму. А ваш сын, как мне говорили, будет одним из величайших.

– Ему нравится учиться, – говорю я. – В самом деле, думаю, у него есть дар. И он благодарен вам за то, что вы послали его в Оксфорд. Но ведь он может быть вашим ученым и в Вестминстере, и где угодно еще, а жить дома.

– Падуя, – постановляет король. – Он должен ехать в Падую. Там все и происходит, там собрались величайшие ученые. Он должен поехать туда и выучить все, что сможет, а потом вернуться домой и принести новое знание в наши университеты, опубликовать свои мысли по-английски. Он может переводить великие тексты, которые пишут в Европе, на английский, чтобы их могли изучать английские ученые. Он сможет принести ученость в наши университеты, я жду от него великих свершений.

– В Падую?

– В Италию. И там он может отыскивать и покупать для нас книги и рукописи, переводить их, посвящая мне. Он может собрать для меня библиотеку. Может направить к нашему двору итальянских ученых. Он будет моим ученым и слугой в Падуе. Он станет ярким светом. Он покажет христианскому миру, что здесь, в Англии, тоже способны читать, изучать и понимать. Вы же знаете, я всегда любил науки, леди Маргарет. Вы знаете, какое впечатление я произвел на Эразма, когда был совсем мальчишкой! И все мои учителя говорили, что, посвяти я себя церкви, я стал бы великим богословом. И лингвистом. Я, знаете, по-прежнему пишу стихи. Если бы у меня были такие возможности, как у Реджинальда, я не знаю, кем бы я стал. Если бы меня растили, как его, ученым, я бы ни о чем не мечтал, кроме как заниматься только науками.

– Вы были к нему очень добры, – я не могу отвлечь короля от льстящей ему картины двора как центра нового знания и Реджинальда в качестве его посла к восхищенному миру. – Но ему ведь не нужно уезжать прямо сейчас?

– Как можно скорее, думаю так, – величественно изрекает Генрих. – Я выплачу ему содержание, и он получит доход с, – он оборачивается, и Томас Уолси, который шел рядом и явно слушал, подсказывает:

– Собора в Уимборне.

– Да, именно. И он еще кое-что может получить, Уолси распорядится. Уолси так умно выбирает для всех должности, подходящие к их нуждам. Я хочу, чтобы Реджинальд был нашим представителем; он должен выглядеть в Падуе уважаемым ученым и жить как подобает. Я его покровитель, леди Маргарет, его положение отражает мою ученость. Я хочу, чтобы мир знал, что я – человек вдумчивый, я на переднем краю новой науки, я – король-ученый.

– Благодарю вас, – отвечаю я. – Просто мы, его семья, хотели бы, чтобы он какое-то время побыл с нами.

Генрих берет меня за руку и кладет мою руку себе на сгиб локтя.

– Я понимаю, – тепло произносит он. – Я ведь тоже скучаю о матери. Я ее потерял, когда был моложе, чем Реджинальд сейчас. Но ему придется справиться. Человек должен делать то, к чему призывает его предназначение.

Король идет, взяв меня под руку. Мимо проходит хорошенькая девушка, которая, зардевшись, ослепительно ему улыбается. Я почти чувствую жар заинтересованности Генриха, когда она приседает, склонив красивую головку.

– Кажется, все дамы поменяли головные уборы, – замечает Генрих. – Что за моду ввела моя сестра? Что все теперь носят?

– Французский чепец, – отвечаю я. – Вдовствующая королева Франции привезла эту моду с собой. Думаю, мне тоже стоит переодеться. Он куда легче, и носить его проще.

– Тогда и Ее Светлости надо бы такой носить, – говорит Генрих.

Он привлекает меня к себе.

– Она здорова, как вы думаете? Может быть, в этот раз нам повезло? Она мне говорит, что срок прошел.

– Пока рано говорить, но я надеюсь, – ровно отвечаю я. – Я молюсь об этом. И она каждый день молится, чтобы Господь благословил ее ребенком, я знаю.

– Так почему Господь нас не слышит? – спрашивает Генрих. – Она каждый день молится, и я каждый день молюсь, и вы тоже. И половина Англии. Почему Господь отвернулся от моей жены и не дает мне сына?

Я прихожу в такой ужас оттого, что он вслух говорит об этом со мной, да еще так, что может услышать Томас Уолси, что начинаю спотыкаться, словно ковыляю по грязи. Генрих медленно разворачивает меня лицом к себе, и мы останавливаемся.

– Нет ничего плохого в том, чтобы задаваться таким вопросом, – настаивает он, защищаясь, как дитя. – Это не неверность Ее Светлости, которую я люблю и всегда буду любить. Это не вызов воле Господа, поэтому в этом нет ереси. Я всего лишь о том, что у любого деревенского дурня может быть сын, а у короля Англии – нет; почему?

– Может быть, он теперь у вас будет, – слабым голосом отвечаю я. – Может быть, она носит вашего сына прямо сейчас.

– Или того, который умрет.

– Не говорите так!

Он бросает на меня подозрительный взгляд.

– Почему? Вы чувствуете дурной помысел? Думаете, ей не будет удачи?

Я закашливаюсь. Молодой человек спрашивает меня, верю ли я в дурные помыслы, когда я точно знаю, что его собственная мать прокляла род его отца, и ясно помню, как стояла на коленях, моля Господа покарать Тюдоров за зло, которое они причинили мне и моей родне.

– Я верю в волю Господа, – ухожу я от ответа. – И ни одну женщину, столь добрую, столь любимую и столь непорочную, как королева, не может ждать ничего, кроме благословения.

Это его не утешает, он расстроен, словно того, что я сказала, ему недостаточно. Я не могу придумать, что еще он хотел бы услышать.

– Это я должен быть благословлен, – напоминает он, словно он все тот же испорченный мальчишка в детской, которая вращалась вокруг его ребяческих прихотей. – Это я должен быть благословлен. Не может быть правильно то, что у меня никак не рождается сын.

Двор отправляется на запад, королева путешествует в паланкине, чтобы не слишком уставать. Король, оживленный как мальчишка, каждое утро поднимается на рассвете, едет охотиться и возвращается к месту нашей стоянки, крича, что умирает от голода! Умирает! Повара подают сытный завтрак в полдень, иногда в охотничьих угодьях, где ставят шатры, словно мы в походе.

Томас Уолси едет с нами, всегда верхом на белом муле, как сам Господь, но его скромный скакун облачен в сбрую из лучшей кожи красного кардинальского цвета – не думаю, что это дар Иисуса. Начав скромным клириком, Уолси совершил рывок, о каком и не мечтает большинство священнослужителей, и теперь у него кардинальская шляпа, и всюду перед ним носят серебряный крест, а его свита одета в ливреи.