Дьявол среди людей. Подробности жизни Никиты Воронцова (сборник) - Стругацкие Аркадий и Борис. Страница 18

– Продолжайте, Алексей Андреевич, – сказал он. – Я вас внимательно слушаю. Очень внимательно.

– Очень трудно, – признался я, и рюмочки были снова немедленно наполнены.

– Да, конечно. – Моисей Наумович сочувственно покивал. – Бомба, начиненная ненавистью и ужасом, – это красиво, конечно, вроде ящика Пандоры, но это ведь только поэзия…

Я выпил и налил себе еще. Я заговорил, тщательно подбирая слова и, надо надеяться, время от времени краснея.

Воздействия адских условий, в которых выпало пребывать Волошину, а точнее – комбинация этих воздействий произвела в его организме уникальную перемену. Психофизиологическая суть этой перемены нам неизвестна. Зато известны вполне достоверные случаи ее проявления. Обретенный в аду дар позволяет Киму Волошину непонятным образом наносить удары, вызывающие: а) кратковременное выпадение сознания, б) полный или почти полный паралич памяти и, наконец, в) мгновенную смерть, диагностируемую медициной либо как следствие острой коронарной недостаточности, либо рефлекторной остановки кровообращения. (Моисей Наумович приятной улыбкой дал мне понять, что оценил мой сарказм.) Достойно упоминания и то обстоятельство, что в наблюденных нами случаях объектами ударов были лица, вызвавшие у Волошина приступы крайнего раздражения или прямой ненависти. Это, однако, еще не дает нам права утверждать с уверенностью, будто он не способен намечать и поражать жертву и с полным хладнокровием…

Я еще раз (в который уже раз?) хлебнул несравненного ликера, собрался с духом и произнес деревянным голосом небольшое эссе на тему о том, что «феномен Волошина», строго говоря, не является беспрецедентным. Всемирно-исторический опыт дает нам некоторые основания предположить, что во все века и во всех социумах существовали своего рода злые чародеи, имевшие власть при помощи неких таинственных заклинаний отдавать людям и животным приказ умереть, и люди и животные покорно умирали без признаков каких-либо повреждений. Секреты восточных магий… африканские колдуны… шаманы… Моисей Наумович сказал с мягким укором:

– Простите, что прерываю вас, Алексей Андреевич. Но я хотел бы предупредить вас, что жидкость эта очень, оч-чень коварна…

Я в смущении уставился на опустевшую наполовину бутыль. Но бес разнузданности уже овладевал мною. Я погрозил Моисею Наумовичу пальцем и плеснул себе коварной жидкости уже не в рюмочку, а в чайную кружку. Проглотив залпом и поцокав языком от удовольствия, я проговорил, старательно артикулируя:

– А вот у Лермонтова на такой случай сказано… «Вы, может, думаете, что я пьян? Это ничего!.. Гораздо свободнее, могу вас уверить…» Таким образом, что мы имеем, Моисей Наумович? А имеем мы опять же поэзию. Чудище обло и даже, может быть, стозевно… в пересчете на число жертв, которое оно способно схарчить единовременно. Собачки на Пугачевке до сих пор, наверное, об этом помнят, на что уж у собачек память ни к черту… Рассказывайте мне об адском оружии! Вот оно, это ваше адское оружие, и никакой мистики… А Ким – он сам себе и беглец из ада, и адский слуга, и адское оружие…

Тут я понял, что иссяк, очень утомлен и что мне пора домой.

По пути, стараясь ступать твердо и уверенно и напевая какую-то легкомысленную чушь, я вдруг заметил, что за мной увязалось несколько собачонок. Они следовали в отдалении, они не лаяли и, конечно же, не норовили ухватить меня за пятки. Они трусили позади совершенно бесшумно, а когда я оборачивался, с жалобным прискуливанием бросались кто куда в лунные тени…

18

Дня через два Ким нанес городу ответный визит. Вспоминать об этом тоже не хочется, но тоже надо.

Около полудня он появился на проспекте Изотова в обычном своем оранжевом тулупе до пят и чудовищной своей шнурковой шапке. Облачение это было известно половине ташлинцев хотя бы и по слухам, и наиболее смелые из встречных проходили мимо, уставив взоры прямо перед собой, а малодушные торопились свернуть в переулки или занырнуть в магазины. А направлялся Ким домой в Черемушки, возвращаясь из жалкой нашей районной «Оптики», где он еще месяца три назад заказал очки для своей жены Люси. Заходил он в «Оптику», как впоследствии выяснилось, раз двадцать за это время, да все втуне: то оправы не было подходящей, то линз, а чаще всего ни того, ни другого. В тот день получился у него с продавцом такой разговор.

– Чтобы завтра очки были, – сказал он.

– Завтра будут, – хмуро, но с готовностью ответствовал продавец.

– Чтобы завтра очки были доставлены мне домой к двенадцати, – сказал он.

– Будут доставлены, – сказал продавец.

Ким указал пальцем на высунувшегося из мастерской парнишку-ученика:

– Вот пусть он доставит.

Парнишка, посинев от ужаса, отчаянно затряс головой. Продавец набычился.

– Я сам доставлю, – сказал он.

Ким безрадостно оскалился.

– Ладно, – проговорил он. – Ты сам и доставишь, старик, коль ног не жаль. И запомни: доставишь вовремя – воля; вынудишь меня снова к тебе тащиться – уже неволя; не выполнишь заказ – смерть.

Продавец побледнел, но ответил с достоинством:

– Вы меня не пугайте, гражданин Волошин. Меня немецкие танки не испугали. Сказал – доставлю, значит, доставлю.

На том они и расстались. Продавец принялся работать с великолепной оправой, предназначенной для старшей дочери начальника милиции, а Ким отправился восвояси.

Кажется, впервые повел он себя столь откровенно и вызывающе, впервые обнажил оружие. Так, с обнаженным оружием, и двинулся по проспекту Изотова. Весть уже распространилась, народу на проспекте стало немного, никому не хотелось попадаться на глаза этому бесу, и маячили отдельные фигуры шагах в двадцати позади него да поспешно расходились фланирующие шагах в тридцати впереди. И надо же было случиться, что к нему прицепился известный возмутитель спокойствия иеговист Панас Черкасенко…

Ким шел обычным своим широким шагом, а коротышка-иеговист вприпрыжку поспевал за ним и визгливо вещал. Что-то об армагеддоне. О каких-то ста сорока четырех тысячах. Об обновленной земле. Ким шел себе, словно ничего не слыша, а потом, не останавливаясь, отрывисто произнес несколько слов. Проповедник подпрыгнул, воздел руки горе, словно бы в крайнем возмущении, снова нагнал Кима и снова принялся вещать. Те, кто наблюдал эту сцену, затаили дыхание, кое-кто остановился, кое-кто попятился.

И точно. Панаса Черкасенко вдруг повело влево, как пьяного, боком-боком засеменил он на подгибающихся ногах и вывалился на проезжую часть в аккурат под громыхающий на полном ходу самосвал. Злосчастный проповедник даже не вскрикнул, лишь явственно хрустнули его сокрушаемые кости под громадными колесами. Скрежет, визг тормозов, и на проспекте Изотова воцарилась тишина. И тогда жалостливо-испуганный стон извергся из грудей наблюдателей, а Ким, даже не оглянувшись, пошел дальше и вскоре свернул на улицу им. писателя Пенькова, по которой был кратчайший путь к мосту через Большой Овраг…

Но не гибелью свидетеля Иеговы заключился его выход в город. Улица им. писателя Пенькова у нас узкая, а в те времена еще и перекопанная строителями, и прохожие-очевидцы наблюдали то, что произошло, можно сказать, в упор. Со стороны проспекта Изотова донеслись завывания сирены то ли ГАИ, то ли «Скорой», когда Ким ступил на бугристую тропинку, протоптанную в снегу вдоль фасада возводимого пятиэтажника, того самого, с которого накануне сверзился пьяный строитель. Ким ступил, прошел, оскользаясь, несколько шагов и внезапно замер на месте.

Он простоял секунд пять, когда сквозь клетку лесов вылетела из оконного проема на третьем этаже страшенного вида колода – вроде тех, какими пользуются в своем ремесле мясники. Она грянулась на тропинку едва ли не под ноги Киму, подскочила и выкатилась на середину улицы. Ким на миг поднял голову и как будто взглянул в ту сторону, откуда она вылетела, после чего пошел дальше своей дорогой.