Поздний развод - Иегошуа Авраам Бен. Страница 68

– А ты… не хотел присоединиться.

– Ну, вот еще. Абсолютно нет. Искусство трагедии – не для меня, и если я должен принимать участие в спектакле – то я согласен только при условии, что сам исполню главную роль. Соло, так сказать. Поскольку там был самый настоящий спектакль. Был и официальный прием, для которого мама собственноручно испекла пирог. Пациенты заведения изображали публику, и нашлась роль даже нашему старому псу, который узнал отца и, бросившись к нему, свалил его на лужайку. Представление, как видишь, было полно веселья.

– А что это за пес?..

– Я никогда тебе не говорил? У нас был огромный, странный, хитрый и упрямый пес с жесткой красноватой шерстью и большими болтающимися ушами. Ублюдок был на одну четверть бульдог, на четверть – немецкая овчарка и оставшаяся половина бог знает чего. Я обычно звал его «половина с четвертями», но мама и Аси называли его Горацио, каковое имя отец сократил до Рацио… существо, признающее лишь собственные права, которое мы послали в больницу вместе с матерью, чтобы он, как безумный, носился по лужайкам, доедая объедки, оставшиеся после лунатиков. Короче говоря, он тоже получил в представлении свою роль. У моего брата случился припадок истерии, и он начал орать на маму и нанес себе при этом незначительные повреждения… сестра моя, заливаясь слезами, умоляла маму… но она ничего не подписала. А потому в четверг отец снова вернется – на этот раз один. Он наконец-то понял то, что ему следовало понять давным-давно. Понять, что если он хочет обрести свободу, он должен отдать ей квартиру целиком. Такова его нелегкая судьба, поскольку именно в этот момент к ней вернулось ее сознание, крепчавшее буквально с каждой минутой. Он не возвращался в Хайфу вплоть до прошлой ночи… а утром отправился навестить некоторых своих дружков – адвокатов, с тем чтобы они состряпали новое соглашение. Назавтра он возвращается в Хайфу. А в воскресенье, если все пройдет как надо, они получат свой развод, и вечером в понедельник он улетит обратно… Нет, на этот раз он надавил на меня, для меня этот визит ничего не значит. В этом представлении я просто зритель. Яэль и Аси – официальные ликвидаторы. Я свой вклад уже внес. Все эти годы я оставался в этом доме с ними… я тебе об этом рассказывал. Я сыграл роли защитника и прокурора, свидетеля, судьи и исполнителя приговора, все по очереди… так что на этот раз я вне игры. На другой стороне тротуара. Говорил ли я с тобою о нем так подробно во время нашей последней встречи? Что-то не помню.

– Да.

– Похоже, что я и впрямь боялся и нервничал из-за этого визита. Я еще не забыл предыдущий, три года назад, и через полтора после того, когда он впервые бросил нас. Он возник и поселился со мною вместе на целый месяц, больной, сокрушенный, переполненный ощущением вины, запутавшийся между двумя мирами… раненая жертва неудавшегося убийства, возвратившаяся на место преступления… бродивший как тень между своим и ее имуществом, обретший вновь свою собственную кровать и свой дом, терзаемый мрачными воспоминаниями. Он вытаскивал меня из постели в середине ночи и рыдал на моей груди. Он не в состоянии был остаться один ни на минуту – я начал даже беспокоиться, что он никогда больше не вернется к себе в Америку.

…И все это время я боялся повторения спектакля, хотя последние его письма были написаны в ином стиле. Он нашел там бабенку, работу и еще что-то, чтобы занять этим свою жизнь. Он всегда был ужасным обывателем и потому, очевидно, сумел как-то незамысловато обустроить свою жизнь. Но кто мог бы подумать, что, прибыв, он целую неделю будет фланировать без остановки между Хайфой и Иерусалимом, не заглянув ни разу в свой любимый Тель-Авив.

Что? Виноват. Я, кажется, разочаровал тебя. Ты надеялся, что он обрушится на меня и задавит, провоцируя новые конфликты во время нашей встречи. Не предупреждал ли я тебя с первого раза, что не собираюсь играть для тебя роль невротичного страдальца? Я изложил тебе полную историю моих родителей, с тем чтобы раз и навсегда покончить с этим вопросом, чтобы ты понял, что мне нечего от тебя скрывать, избавив тебя от необходимости терять время, раскапывая эту древнюю историю. Я обратился к тебе не затем, чтобы ты разрешил мои проблемы. Я пришел за пониманием.

– Пониманием – чего?

– Той таинственной и неуловимой силы, дающей мне власть над другими людьми. Я хочу увидеть себя более отчетливо, чтобы заставить мое, скажем так, отклонение еще сильнее работать на меня. Ты не в состоянии заставить меня думать о себе плохо… потому что нормальность, которую ты проповедуешь, не для меня.

– Ты полагаешь, что я проповедую нормальность?

– Все время. Замаскированно, конечно. Скрытно. В тебе достаточно шарма, чтобы не прибегать к лобовой атаке. Что вовсе не означает, что однажды ты к ней не прибегнешь… потому что ты не дотянулся еще до самого худшего – до секса за деньги, отвратительных удовольствий и их связи с деньгами… но тогда у тебя пропало бы желание во имя твоей социальной справедливости обвинять меня в нарушении норм – сделай ты такую попытку, и я тут же помахал бы тебе рукой, сказав «до свиданья» с другой стороны двери…

– Для тебя это так важно – то, что я уважаю социальные нормы?

– Для тебя это важнее всего. Факт.

– Ты говоришь об этом как о факте, потому что сам ты нуждаешься в нем.

– Ни в чем подобном я не нуждаюсь. А нуждаешься ты. Сидишь тут, обложившись своими книгами, в одной из которых, не сомневаюсь, описан мой случай.

– Который из?..

– Дефиниции – это твоя работа, а потому зачем бы мне облегчать твою жизнь?

– Ты неустанно толкуешь тут о категориях, теориях, пробирках, в которые якобы я хочу тебя засунуть, заткнув пробками. Ты избрал себе мишень и начал метать в нее свои дротики. Но может быть, тебе просто удобно думать, что все вокруг были существами жесткими, угрюмо-рациональными, заурядными конформистами, что позволяет тебе радоваться, услаждая чувство собственной особости, непохожести на них, оправдывая твое к ним отвращение, всегдашнее и вечное. И если я перестану представлять собою нормальность, ты со мною будешь чувствовать себя неуютно.

– Ты ведь никогда не занимался любовью с мужчиной… и что-то подсказывает мне, что никогда не смог бы…

– А ты думаешь, что я должен был бы… для того, чтобы…

– А вот у меня были не только мужчины… и тогда, и сейчас. Сколько угодно женщин, которые готовы заниматься со мной… есть много путей, ведущих к этому… может быть, в один прекрасный день я позволю тебе… это может произойти, если у меня появится соответствующее настроение. Но прости меня за то, что я тебя прервал…

– Я не раз слышал о некоторых странных экспериментах, производившихся в этой комнате, но у меня нет никакого желания пройти через них для того только, чтобы убедиться в их многообразии.

– Ты намекаешь, что интеллектуально они демонстрируют поверхностный уровень. А я говорю об их глубине.

– Нет, не только интеллектуально. Это, конечно, тоже… но я был удивлен, почему в недавнем разговоре ты изобразил меня пожирателем цветной капусты… не понимаю, с чего ты это взял?

– Разве в данный момент в твоем доме не пропахло все цветной капустой? Запах идет из твоей кухни.

– Нет. И никогда не было.

– Прости, если я тебя оскорбил… Я обонял нечто, поднимаясь по лестнице… извини…

– Дело не в этом. То, о чем я говорю, это почему ты так зациклился на цветной капусте, на ней, выбрав именно ее из всего разнообразия мира. Что она для тебя символизирует, что олицетворяет? Не связано ли это с ее внешним видом… с тем, как она выглядит… круглая, белая, разбитая на соцветия, очень напоминающие мозг… не дает ли она повод изобразить меня сугубым рационалистом, закоренелым, отъявленным интеллектуалом, который все время питается своим мозгом, не столько человеческим существом, сколько техническим продуктом? Ты постоянно шлешь мне некие послания и, как игрок, ставишь на карту наши отношения. Эмоционально ты мне уже не веришь… как не веришь и в то, что я могу тебя понять психологически. Ты отрицаешь за мной эмоциональные мои возможности. До сегодня ты ни разу не дал мне почувствовать твои истинные чувства… Я подразумеваю истинную интимность… несмотря на твои безуспешные попытки выглядеть этаким простачком.