Поздний развод - Иегошуа Авраам Бен. Страница 80

Сумасшедшая суббота, как я ухитрилась ее забыть? Весна уже разошлась вовсю, небо быстро прояснялось. Суббота всюду и везде, суббота повсюду, множество самого разнообразного народа входит и выходит из всевозможных дверей, двери открываются и закрываются, а кое-где и вращаются, телефонные будки полны, все происходит в одно и то же время – а среди всего этого предпраздничного бедлама бродит мой Кедми, немытый, небритый, с потным красным лицом, похожий на сбежавшего уголовника больше, чем сам преступник, объясняющий мне, как после седера он вернет своего подопечного в руки полиции, но не просто, а на организованной специально по этому случаю пресс-конференции. И тогда, кроме всего прочего, будет видно, чего стоит настоящий юрист. Которому его клиенты подчиняются и доверяют безоговорочно. И как безропотно они вверяют ему свою судьбу.

Суббота после полудня. Такой мягкий ласкающий свет, свет субботы, и я, абсолютно выдохшаяся, голова кружится, в голове ничего нет. И ничто еще не готово для седера, и завтра утром отец получит свой развод и улетит обратно в Америку двумя днями позже, оставив маму на меня. Я уже вижу, как я мечусь по зарослям вокруг больницы, пытаясь найти ее пса, а Кедми продолжает играть в свои детские игры, а мне нужно отвести Гадди к врачу, а тем временем минута за минутой уходят и еще ничего не сделано. И скоро придет момент надолго проститься с отцом. Возле киоска с фалафелем неподалеку от станции болтаются несколько подростков. Мы ждем отца. Ждем, пока он выйдет из такси. И снова я приветствую его – это длится уже целую неделю. Я провожаю его и получаю обратно. Теперь мне видится все ясно – только вот как же я могла это забыть? Первое, что бросилось мне в глаза, была его прическа – в Тель-Авиве он побывал в парикмахерской, после чего стал казаться более старым и седым. Одежда помялась, утратив элегантность, а сам он сгорбился под тяжестью своей поклажи. Как все это застряло во мне и помнится сейчас – его появление в ту субботу, то, как он стоял на тротуаре, пока я целовала его, крепко обняв, и удивлялся лужам, оставленным возле деревьев утренним дождем. «С нами, – сказал он, – в Тель-Авив пришла весна… если не лето. Вскоре станет так сухо и жарко, что народ вовсю понесется на пляжи». Он так сказал «с нами», словно он никогда не уезжал, и уж тем более не собирается улететь снова. Как мило это было со стороны Кедми, сказал он, как это было приятно, когда тот взял у него из рук большую и тяжелую сумку… В которую я сложил все грязное белье, Яэль, и я буду очень тебе благодарен, если до отъезда ты все успеешь выстирать. У меня уже не осталось ничего, во что бы я мог перед полетом переодеться в машине… а мы тем временем рассказали ему все о сбежавшем преступнике. Он внимательно слушал, улыбаясь, но я видела, что он ошеломлен. Не больно-то умно было посылать меня к дому уголовника, сказал он, пообещав, что если нужно будет пойти туда еще раз, то он попросту пойдет вместе со мной, пусть Кедми и утверждает, что убийца – истинный джентльмен и совсем не опасен.

Кедми повез нас через рабочий квартал на окраине города по дороге на Тивон неподалеку от огромного карьера, выбранного экскаваторами цементного завода. Он показал нам домик, где жили родители убежавшего парня, а потом вручил фотографию беглеца, которую он разыскал у себя в офисе, после чего исчез в одной из боковых улиц. И вот мы оказываемся – отец и я – в наступающих сумерках шагающими по узкой улочке рабочего квартала, чтобы встретить клиента Кедми и уговорить его добровольно вернуться за решетку. Неподалеку от дома была автобусная остановка со скамейкой для дожидающихся очередной машины пассажиров, и вот на нее-то мы и уселись, наблюдая за входящими и выходящими. Как я могла такое забыть? С таким же успехом мы могли оказаться выходцами с далекой планеты – странная парочка, сидящая и сидящая в стороне от всех. Отец говорил и говорил, а я слушала. Он был обеспокоен, и ему надо было выговориться, его переполняли впечатления от дней, проведенных в Тель-Авиве, и сознание того, как мало времени до отлета у него осталось, а потому он перепрыгивал с предмета на предмет в сгущающейся вечерней темноте, и это длилось до тех пор, пока последние случайные пассажиры не лишились возможности пялиться на нас. И тогда только он произнес то, что с самого начала было у него на языке: «Я отказался в ее пользу от квартиры. И больше никогда не желаю об этом слышать. Собери мои вещи и привези их мне. Пусть они хранятся у тебя. Но не позволяйте Цви одному пользоваться всей квартирой. Он дегенерат. И становится все хуже и хуже. Он продаст ее, чтобы иметь возможность играть на бирже. А ты предупреди насчет него маму, потому что меня она никогда не послушает»… Его глаза полны были слез. Сейчас он был на стороне матери. «Но в итоге она отделалась от меня. Оставила без крыши над головой. Сумела вырвать с корнем. Я был таким образом наказан ею за то, что тоже не сошел с ума и отказался вместе с ней погрузиться в темную бездну. Она думает, что, поскольку мы некогда любили друг друга, я обязан вечно хранить ей верность…»

И, поднявшись рывком, он заставил этим встать и меня и ходить с ним по улице, держа меня за руку, в то время как он снова и снова говорил про то утро, когда она пыталась убить его, и как Цви никак не среагировал на произошедшее, словно его оно не касалось. А я плелась рядом с ним, слушая все это с душевной мукой, ловя случайные взгляды, время от времени сама поглядывая на фотографию, которую держала в руке, чтобы не пропустить случайно того, кто должен был вот-вот появиться. Мы развернулись и двинулись обратно. Вокруг нас носилась детвора, устремившаяся к большому костру, на котором, как положено перед Пасхой, сжигали «квасное».

Отец продолжал говорить… Видно было, что его переполняли эмоции. В конце улицы он внезапно с силой сжал мою руку. «А ты – что думаешь ты? Ты одна только не высказывала своего мнения, соглашалась со всеми. Как ты могла быть такой равнодушной?» На что я ответила: «Ты прав. У меня и в самом деле нет своего мнения. И никогда не было». – «Но я не понимаю, как это может быть», – запротестовал он. «Иметь свое мнение… слишком жирно для меня, – сказала я. – Я могу только сочувствовать тебе. И никогда не могла представить себя на твоем месте. Это все равно как если бы вы оба были моими детьми». Так я сказала ему – вот этими самыми словами. Ему было странно услышать подобное, и он остановился, недоумевая… А солнце тем временем садилось за находившимся вдали заливом. Но сказал ли затем он то, что он сказал, или это примерещилось мне? Да, скорее всего, он все-таки сказал: «Значит, ты будешь тем человеком, который в конце концов и убьет меня». Как могла я такое забыть? Я стояла тогда, словно пораженная громом. «Ты говоришь обо мне?» – «Да, о тебе. Ты приложила к этому больше усилий, чем все остальные, взятые вместе. Ты… своим молчанием». Это тоже он произнес или мне примерещилось снова? Да… а потом он добавил: «Вы отняли у меня мой дом, а теперь не хотите отпускать…» Как я могла забыть? Почему? Но я по-прежнему молчала. Молчала, как всегда. И не отвечала ничего. И тогда он улыбнулся и обнял меня. В ненасытном моем устремлении к несчастью память моя устремляется дальше и дальше… А потом приходит ночь, но никаких признаков убежавшего убийцы нет как нет. Мы отправились на поиски Кедми и обнаружили его. Положив голову на руль, он спал.

И мы возвратились домой. Мать Кедми была серой от перенапряжения и волнений. Отец вытащил свое грязное белье и запустил его в стирку. Кедми снова стал метаться по комнатам, как побитый пес, пока не дозвонился до полиции, где ему сказали, к великой его радости, что поисковая группа отозвана. И тогда он принялся наводить порядок в доме и вокруг дома, помог отправить ребятишек в постель, после чего вежливо разговорился с отцом и даже приготовил для него порцию кофе. Он старался изо всех сил быть для нас полезным, он светился и истекал молоком и медом. А затем как-то враз исчез – оказалось, сбегал позвонить по платному таксофону родителям убийцы, которые, само собой, клялись, что даже не знали о бегстве их сына, и с явной надеждой (на что?) сказали Кедми, что готовы ждать сколько угодно, если он решится их навестить. И бедный Кедми, не в силах примириться с мыслью, что все его усилия пойдут прахом, приткнул меня в угол, умоляя сопровождать его туда опять и дождаться, пока он предпримет еще одну, уже самую последнюю попытку. А та суббота все тянулась и тянулась и, похоже, становилась бесконечной. Кто же потом скрыл ее, набросив серое одеяло? Была уже середина ночи, когда Кедми склонил отца и меня к тому, чтобы мы все вместе наведались в рабочий квартал, чьи улицы в этот час были безмолвны и пустынны. Он усадил нас на ту же самую покосившуюся скамейку неподалеку от светившего тусклым желтоватым светом уличного фонаря и снова исчез, свернув за угол. Отец находил все это забавным. Он совершенно проснулся и без конца подшучивал над историей о сбежавшем убийце, фотографию которого он вертел в руках, возвращаясь к старым воспоминаниям, делясь со мною своими планами на будущее… ко всему этому я, полусонная, прислушивалась молча, не двигаясь, полумертвая от усталости, ощущая запах его пота в минуту, когда я приваливалась к нему, и немедленно забывая то, что он только что сказал; это было похоже на сосуд, который не может вместить в себя еще даже одну каплю жидкости. Взгляд мой при этом рассеянно блуждал среди высоченных вытяжных труб цементного завода, выбрасывавших в воздух клубы желто-коричневого дыма, который тут же опускался на пустые улицы и заползал в открытые окна маленьких домиков. Где я и увидела внезапно того, кого искал Кедми, – «его» убийцу, отделившегося вдруг от стены – так, словно и сам он был частью этой стены, ожившей и двинувшейся с места; но то была не стена, а невысокий жилистый молодой человек, который скользнул вдоль фасадов мягкой кошачьей походкой, стараясь держаться при этом подальше от света. Я мгновенно вскочила на ноги. Он шел прямо на нас – голова опущена, руки в карманах. Он не удостоил меня даже взглядом. Я стояла и всматривалась в небритое лицо с маленькими поблескивающими глазами, пока отец, поднявшись, не присоединился ко мне. «Одну минутку, – сказала я без промедления. – Я жена мистера Кедми. Он здесь, за углом, и хотел бы с тобой поговорить. Только поговорить, ничего больше. Это прежде всего важно для тебя. Ни с ним, ни поблизости от него нет никаких полицейских».