Жилец - Холмогоров Михаил Константинович. Страница 2

– Вы, Андрей Феофилактович, Тютчева забыли. – Леонтий Петрович, Лелин отец, во всех спорах принимал папину сторону, но тоном своим смягчал его резкость, он боялся всякого рода ссор, даже дружеских, ведь никто в самом-то деле и не думал разрывать отношений из-за абстрактных споров о судьбах России. – Так вот, у Тютчева есть стихи:

Вы же, Андрей Феофилактович, лучше меня историю знаете. Как только где-нибудь народ разбудят – вот вам и гильотина, и нашествие двунадесяти языков… А это культурная Франция, не нашей дикости чета.

– Народы учатся друг у друга. Русский народ разумен, он не допустит. Мне со многими простыми людьми приходилось дело иметь, я вам доложу, Михайло Ломоносов не на пустом месте вырос. А дать ему свободу, возможность проявить себя – о-го-го!

– Он вам проявит! Пугачев-то с его бунтом, бессмысленным и беспощадным, тоже не на пустом месте родился. Нет уж, по мне, пусть будет как было. При покойном-то императоре, хоть и грубиян был, царствие ему небесное, а порядок соблюдали. А вот салат нынче хорош! Анна Дмитриевна, рецептик супруге не откроете?

– Это Ольга, наша новая стряпуха. У нее свои какие-то тайны.

Нет, ничего не случилось, подумал Жорж, даже слова не меняются. Как в спектакле – все выучили свои роли, и папа – профессор медицины Андрей Сергеевич Фелицианов, и тезка его Андрей Феофилактович, и Леонтий Петрович. Эдак и никогда ничего не произойдет. Небось во всех домах на Новый год те же разговоры и то же угощенье на столе.

Где-то далеко-далеко, наверное у Триумфальных ворот, зазвенела, а потом заскрежетала на повороте электрическая конка. Стало жаль механика и его запоздалых ездоков. Новый год, новый век, а они не за столом и вместо вкусной еды и легких разговоров – заботы, заботы… И у них ничего не произошло.

Кажется, это была последняя мысль Жоржа. Сон как-то исподтишка подобрался из зимней ночи, накрыл его, растворив во всеобщей тьме вместе с полом, потолком, углами шкафа и стола, елкой с игрушками и глохнущими голосами из столовой и гостиной.

Утро было праздничным и заурядным. Жоржу под елкой был приготовлен том Лермонтова с гравюрами, а Сашке – игра «Морское сражение» с оловянными корабликами и картой неведомого моря с бухточками, проливами, затейливыми скалистыми островами. Нет, и днем ничего выдающегося не произошло. Жорж в конце концов раскапризничался, побил ни за что Сашку и был наказан арестом в чулане. Сашка же и принес тайком в арестантскую Лермонтова, и узник читал «Мцыри» и «Мцыри» полюбил на всю жизнь, но какое это имеет отношение к новому столетию, скажите на милость?

И весь последующий год остался в памяти каким-то заурядным. Жорж поступил в гимназию, и гимназия разочаровала его. На него с грохотом обрушилась лавина одинаковых казенных детей, с одинаковыми казенными и жестокими шутками друг над другом. А в большом зеркале гимназической раздевалки Жорж обнаружил ученика Георгия Фелицианова – точно такого же, как все: коротко остриженного, одетого в такую же, как у всех, форму, и так же нелепо, некультурно топорщатся уши из-под фуражки. Он сжался, укрылся в себя и не разжимался класса до седьмого, пока из одинаковых казенных лиц не стали проступать черты отличий.

В доме двадцатый век тоже никак не проявил себя. Вместо Федора Ильича наняли немца Магнуса Вертера – добродушного и чрезвычайно болтливого молодого человека, гордого своим блондинством, а еще больше – принадлежностью к великой Германии, будто это он сам написал «Фауста» и все симфонии Бетховена, додумался до Гегелевой диалектики и ницшеанства, самолично завоевал пол-Европы и объединил немецкие княжества. Впрочем, заниматься с ним было весело, он очень скоро стал допускать фамильярность, немыслимую с умствующим одиночкой Федором Ильичом. А уж как он пыжился по поводу своей фамилии, воспетой самим Гёте! Но тут его папа срезал: «Я понимаю – Вильгельм Мейстер, а тут подумаешь – унылый самоубийца». И Вертер увял.

Поступив в гимназию, Жорж попробовал читать газеты, но они были скучны, однообразны, да и события, достойные их страниц, были какие-то малоинтересные. Забастовка в Баку, подсчет убытков как результат, биржевые сессии, церемонии в Зимнем и Царском Селе – тоска, одним словом. И чего взрослые так жадно в них впиваются?

И к 31 декабря 1901 года Жорж Фелицианов окончательно разочаровался в числах. Нет в них никакой магии, все вздор и суеверие. Век новый, а жизнь старая: каждое утро одно и то же – завтрак, Тверская, гимназия, снова Тверская, уроки, учителя, ужин, а потом гонят спать, не дав дочитать «Робинзона Крузо» на самом интересном месте, как раз там, где Робинзону попадается на глаза кострище дикарей с объеденными человеческими костями.

Да и просто смешно, если вдуматься и увидеть, что по нашему календарю весь дохристианский мир жил как бы в обратном направлении.

Чем-то это напоминает географические открытия дворника Григория, впервые узнавшего от Жоржа, что Земля – шар, и на противоположной его стороне раскинулись две Америки. Для доказательства он еще сбегал домой за глобусом и все Григорию показал: где Москва и наш дом, где Нью-Йорк и Рио-де-Жанейро. Григорий, простая душа, ткнув прокуренным пальцем в Мексику, спросил его изумленно:

– Они что ж там, в Америке, вниз головой ходят?

Отец

Это было в пору, когда обживалась новая казенная квартира. Она была гораздо просторней старой на Тверской. У Жоржа был свой кабинет, как и у Сашки. Все-таки гимназисты. Жорж шестого класса, Сашка – второго. Но почему-то больше всего нравилось у папы. Массивный письменный стол, четыре книжных шкафа – целая библиотека. Жоржу дозволялось пользоваться теми двумя, что стояли справа от окна. В левые он залезал сам. Там были книги посложнее – медицина и философия.

Видимо, не надо было читать эту книгу. Но соблазн был так велик! Он обнаружил ее в глубине второго ряда отцовской библиотеки среди медицинских брошюр. Странно, подумал Жорж, роман, беллетристика – и в таком месте.

Что-то тут кроется.

Роман был скучноват, все какие-то спекуляции, подряды – материи малоинтересные, по мнению Жоржа, сомнительные для описаний в романе. Но вот что любопытно. Один из героев построил новый дом на Тверской, и по описанию Жорж узнал их собственный. И квартира, где этот несчастный подрядчик, запутавшийся в аферах, покончил с собой, была как раз та, что располагалась этажом ниже, прямо под их квартирой. Но в этой книге отцовским ногтем было очерчено несколько строчек про некоего доктора, составившего себе капитал сомнительной связью с какой-то важной особой: он сопровождал некую знатную даму по заграничным курортам, всячески ублажал ее, волны сплетен от Биаррица и Ментона докатывались до Москвы, обретали здесь силу девятого вала и крушили репутацию молодого медика.

В конце концов он разделался со своей двусмысленной обязанностью, вернулся в Россию, и дела его так хорошо пошли, что разговоры поутихли, доктор стал фигурой уважаемой, но влажные пятна былой славы все равно проступали сквозь самое чопорное и строго деловое общение. К досаде Жоржа, портрет преуспевающего врача обнаруживал сходство с папой. С той его фотографией периода жениховства, на которой он запечатлен с мамой на велосипедной прогулке.

Отец застиг Жоржа врасплох как раз в тот момент, когда сын разглядывал следы ногтя на полях.

– Сколько раз тебе говорить, чтоб не совал свой нос в мой шкаф!

– Я… я Брема искал.

– Брем совсем в другом шкафу. И ты прекрасно знаешь в котором.

За изобличением во лжи следовало немедленное наказание, и Жорж сменил опасную тему. К тому же прочитанное позволяло самому перейти в атаку. Папа был изображен не в лучшем виде. Только папа ли? Окончательной уверенности не было. Разве что репутация самого писателя. В кругах литературных его прозвали фотографом.