Жилец - Холмогоров Михаил Константинович. Страница 37

Дальше Георгий Андреевич сам стал сочинять. Что бы он написал на месте Майкова. Потом стал мерить шагами камеру, стараясь попасть в ритмы ямба, быстрого хорея, степенного амфибрахия. Так сочинялось легче.

Оказывается, русская поэзия писалась для препровождения времени в одиночной камере. Чем больше строчек у тебя застряло в памяти, тем легче переносить тюремную тоску. Интересно, что бы по этому поводу сказал Афанасий Афанасьевич Фет?

– Фелицианов! На допрос.

О господи, что им еще надо? Но здесь вопросов не задают, здесь, видите ли, судьбы решают. Вершат.

Привели Фелицианова в тот же кабинет, где продержали все девять дней допроса. На том же месте и, кажется, в той же позе сидел его двойник. Папочка с делом лежала на столе, повязанная бантиком из розовой ленты. Странную речь повел следователь:

– Отдохнули, выспались? Вот и прекрасно. Разговор нам предстоит серьезный, так что я позаботился о том, чтобы вы были в хорошей форме.

– Покорнейше благодарю. – Получилось несколько вызывающе, но Лисюцкий как бы не заметил.

– В известной степени, дальнейшее развитие событий целиком в ваших руках. Дело закончено производством, я его пущу по инстанциям, но… – и замолк. Ждал вопроса от Фелицианова. А Георгий Андреевич решил не любопытствовать: хочет играть в таинственность – его дело.

Паузу Лисюцкий передержал, никаким интересом арестант не загорелся, эффект был смазан. Но Лисюцкий упрям и в упрямстве последователен. Молчание пришлось прервать самому:

– Вам, я вижу, не очень интересно, что может последовать за моим «но».

– Думаю, мало хорошего.

– Ошибаетесь. В нашем случае за «но» может следовать вот что: решение на ваш счет можно и переменить. В благоприятную для вас сторону.

– Меняйте. – Сказано было тоном безразличным: гэпэушнику Фелицианов не верил ни на грош, а будущий каторжный срок пока представлялся некой абстракцией, голой цифрой, он удерживал воображение от видений Соловецких островов, благо и не бывал там никогда, только шепоты слышал.

– Вы, я вижу, плохо меня поняли. Речь идет не только об облегчении вашей участи.

– О чем же?

– О свободе. Я имею возможность выпустить вас сегодня же.

– Ну так и выпускайте.

– Как вы, наверно, догадываетесь, тут и ваши усилия потребуются. Небольшие. Всего лишь подпись поставить.

– Я уже поставил.

– Да, под протоколом. Но у меня найдется и другая бумага. Ее значение в вашей судьбе диаметрально противоположное. Нам нужно ваше согласие о сотрудничестве. Только и всего.

– Боюсь, что ничем не могу быть вам полезным.

– Ах, бросьте, вы же умный человек, Георгий Андреевич! Вам предлагается исключительный шанс. Вы плохо представляете себе могущество ОГПУ.

– Вы мне его уже показали.

– О, не все, далеко не все. То, что вы увидели, – это, так сказать, вершина айсберга. Есть и подводная часть.

– С меня достаточно и вершины.

Лисюцкий согнал с лица улыбку, сделался сосредоточен и внимателен. В зеркале он привык видеть победоносную белокурую бестию, ну да, чуть самодовольную, спесивую даже, а что поделаешь – привычка к удачам, сознание собственной силы не может не отразиться на облике. Но вот сидит его полное, почти абсолютное подобие – и как он жалок! Смотрит скучными, как у снулой рыбы, глазами, он сломлен, он покорен судьбе, не человек, а тряпка, обряженная в человека. И никакой радости, что сам переломал хребет этой личности, нет.

Страх обдал победоносца: неужели и меня так смогут? Да нет, некому. Лисюцкий не видел равных себе в стенах ОГПУ, разве что сам Дзержинский, которому нет никакого дела до сравнительно рядового чекиста. Мысль утешила, но ненадолго. Сломленный дух арестанта перечеркивал все его смелые планы, вспыхнувшие в тот же миг, когда он увидел двойника. Фелицианов нужен ему здоровый и бодрый, в блеске ума и своеволия. Ничего, еще не все потеряно.

– Знаете, Георгий Андреевич, разговор нам предстоит долгий, не хотите ли кофе?

– Спасибо, конечно, но здешняя обстановка мало располагает к подобному удовольствию.

– Напрасно отказываетесь. Кофе вам не повредит. – Лисюцкий, сволочь такая, стал молоть кофейные зерна, распространяя упоительный запах из дальней-дальней старины.

Со мной ли это было? Май двенадцатого года, рокот средиземноморских волн, мечети египетской Александрии, арабские кофейни на набережной… Нет, нет, нельзя вспоминать, не время и не место. Фелицианов встряхнулся, оглядел стены – казенный Ленин щурится на обтянутый череп казенного Дзержинского, по углам портретных рам – жестяные инвентарные номера, такие же, как на письменном столе, на стульях… Хозяйственный народ эти палачи, и спиртовка у него, и джезва, но вместо чашечек – стаканы в дешевых подстаканниках, отметил Георгий Андреевич.

– Да, знаете, приходится такое хозяйство держать, – вслух ответил на фелициановские мысли хозяин кабинета. – Мы ж тут, бывает, круглые сутки, в буфет не набегаешься. Так вы пейте, пейте кофе-то, я вам и сахару положил.

С чего бы такая любезность? А запах уже готового кофе дразнит ноздри, сползла сонная апатия, и рука сама тянется за стаканом. Этот мерзавец умеет варить не хуже александрийского араба. С первым глотком пробудилась головная боль – мгновенная и глубокая. И тут же молоточки стали давать отбой, медленно, медленно отступая перед ясностью сознания.

А двойничок протягивает пачку папирос.

– Я, кажется, доставил вам удовольствие. А затянуться в процессе питья кофе – истинное блаженство. Курите, не стесняйтесь.

Фелицианов решил не стесняться. Когда еще раз такое выпадет? Только не расслабляться. Не к добру такая щедрость.

Лисюцкий дождался, когда задышал ум арестанта и ожили его глаза, начал новый приступ:

– Мы с вами, Георгий Андреевич, представляем собой тот неглубокий слой общества, который лишен исторической перспективы и подлежит, за редкими исключениями, поголовному истреблению.

– Вы-то, гражданин следователь, с какой стати?

– Да ведь я тоже кое-какой курс наук прошел – четыре года в Казанском университете, юнкерское училище…

– Это еще не дает вам права считать себя так называемой прослойкой. Тут и кое-какие нравственные основы неплохо бы помнить.

– Ну насчет нравственных основ можно и поспорить – вы ж сами ниспровергали буржуазную мораль, ханжество… Расчищали дорогу. А что до моей принадлежности к прослойке – так я тоже много разных книжек читал, ну и размышлял кое о чем. Выводы делал. Вот одним из них только что поделился с вами. Никто ведь вслух предписаний об истреблении интеллигенции не выскажет и даже декрета не издаст, а только все к тому идет. И то, что сегодня происходит с вами, – это еще цветочки.

– Что вы меня пугаете? Я давно это понял и без вашей помощи. Да, кстати, по своему сегодняшнему социальному положению я – рабочий соцкультбыта. Так записано в профсоюзном билете.

– Бьют не по билету, а по личности. Бог шельму метит. Вы, Георгий Андреевич, шельма меченая и в составе пролетариата не затеряетесь. Уже не затерялись – мы ведь вас извлекли.

– Да, извлекли. И готовите, как агнца, на заклание. Мол, политика партии такова. Будто я без вас не знаю, что «у нас интеллигенция не мозг нации, а говно». Так, кажется, ваш Ильич высказался на сей счет?

– Именно в этих словах, уважаемый Георгий Андреевич. Приятно, скажу вам, поговорить с догадливым человеком. Между прочим, что б вы там ни проповедовали о нравственных основах, а у нас десятки подтверждений тому, как прав был товарищ Ленин. Вы себе не представляете, какие лица из числа русской интеллигенции, с какими репутациями согласились сотрудничать с нами. И из каких низких, на ваш, конечно, взгляд, побуждений. Потомки, если узнают, ахнут.

– Так вы и меня хотите подвести под ленинское определение? Гран мерси. А что до тех, кто решился вам прислуживать… это их личное дело. Их совести.

– Ошибаетесь. Разума. Люди поняли, за кем стоит реальная сила.