Чудо на Гудзоне - Заслоу Джефри. Страница 22

У нас был один «дед», на курс старше меня, который не особенно злобствовал в дедовщине. Но он точно знал, как настоять на своем.

Однажды мы готовились строем идти в столовую на обед. С самого утра было тепло, и мы были в рубашках с коротким рукавом. Я стоял по стойке «смирно», и он подошел ко мне, спросив, считаю ли я, что хорошо отполировал свои черные форменные ботинки.

– Да, сэр! – ответил я.

– Насколько ты в этом уверен? – продолжал он.

– Сэр, я в этом совершенно уверен, – заверил я. (Мне не позволено было сказать, к примеру, просто «совершенно». Я должен был отвечать полным предложением. Первокурсникам запрещалось использовать в речи сокращения.)

Тот старшекурсник решил превратить это в пари.

– Ты готов помериться блеском? – спросил он. В смысле, сравнить блеск его ботинок с моими.

– Да, сэр!

Он определил правила нашего поединка:

– Если ты уверен, что твои надраены лучше моих, и окажется, что ты прав, тогда завтра я заправляю твою койку. Если мои блестят лучше, завтра ты заправляешь и свою, и мою.

Все мы, включая старшекурсников, должны были заправлять наши койки, используя метод больничных уголков [10]. Для проверки качества на койку роняли монету в четверть доллара. Если четвертак не подпрыгивал, приходилось снимать постельное белье и начинать все заново. Веселья в этом было мало, так что если бы этот старшекурсник на следующее утро заправил мою койку, это был бы подарок судьбы.

Он дал мне разрешение перестать смотреть строго прямо вперед и перевести взгляд на мои ботинки, а затем на его. Они казались одинаково сияющими. Но тут я решил слегка обнаглеть.

– Сэр, я выиграл, – сказал я.

– Ну, почти что так, – отозвался он, – но мы еще не закончили. Давай теперь сравним подошвы наших ботинок.

Он поднял одну ногу, позволив мне увидеть подошву его ботинка, приподнятую среднюю часть между каблуком и подметкой. Кожа на обоих этих местах была надраена до блеска. Разумеется, мои ботинки этим похвастаться не могли. Он был подобен хорошему судебному адвокату, который никогда не задает вопрос, не зная ответа. Он поставил меня на место.

– Сэр, вы выиграли, – признал я. Он увидел, что на моих губах появился намек на улыбку, но, несмотря на то что «дули» не было позволено улыбаться в строю, сделал мне маленькую поблажку, не призвав меня за это к ответу.

Было немало и других случаев, когда мне приходилось прятать улыбку.

Маршируя во время строевой подготовки, мы должны были поочередно отсчитывать шаг, идя в ногу: «Левой, левой… левой, правой, левой…»

Еще подростком я обратил внимание на то, что успешные люди на ТВ, особенно дикторы новостей, такие как ветераны NBC Чет Хантли и Дэвид Бринкли, имели идеальное произношение, практически без акцента. Я старался подражать их произношению, не походя на некоторых своих земляков, которые говорили с густым техасским акцентом. Так что когда наступала моя очередь считать в строю, не думаю, чтобы остальные кадеты по речи узнавали во мне техасца.

Но был у меня один однокашник-«дули», Дейв, который был родом из Западного Техаса – и это становилось очевидно, едва он открывал рот. Ведя нас в строю, он всякий раз считал с оттяжкой: «Ле-ева, ле-ева… ле-ева, пра-ава, ле-ева…»

Внутренне я давился смехом, но лицо мое во время маршировки оставалось бесстрастным. «Ле-ева, лее-ва… ле-ева, пра-ава, ле-ева…»

Наша академия представляла собой настоящий плавильный тигель, и порой перекличка напоминала этакий стереотипный состав актеров из фильма о Второй мировой войне. У нас были парень с польской фамилией из Чикаго, техасец, еврей из одного нью-йоркского местечка, парень из Портленда, штат Орегон…

Забавно, какие вещи всплывают в памяти!

Осенью 2007 года моя дочь Кейт начала учиться в старшей школе; мы с Лорри пришли на праздничный вечер в честь нового учебного года, и лицо ее учителя математики показалось мне знакомым. Когда он заговорил, до меня дошло, в чем дело: он обучался в академии ВВС на два курса старше меня и был одним из тех старшекурсников, которые за столом засыпа́ли нас вопросами, когда я был на первом курсе. Так что после торжественной части я подошел к нему и проговорил: «Быстро, аккуратно, средне, дружелюбно, хорошо, хорошо». Он вгляделся в мое лицо, и в его глазах тоже мелькнула тень узнавания. Он безошибочно понял, что я сказал.

По завершении каждой трапезы у первокурсников, сидевших в конце каждого стола, была дополнительная обязанность: заполнить форму 0–95 академии ВВС – отзыв о трапезе. Это был еще один бессмысленный ритуал. По традиции мы всегда заполняли эту форму одинаково. Каким было обслуживание? «Быстрым». Каким был внешний вид официанта? «Аккуратным». Каким был размер порций? «Средним». Каким было отношение обслуживающего персонала? «Дружелюбным». Каким был напиток? «Хорошим». А какой была еда? «Хорошей».

Мы с учителем математики заулыбались, пожимая друг другу руки и вспоминая ритмичный, давно оставшийся позади язык нашей юности.

В мае 1970 года, ближе к концу первого курса, дедовщина прекратилась, и у нас состоялась так называемая церемония признания – официальное признание нашего статуса старшекурсников. Это был день, когда мы больше не должны были при обращении к старшим кадетам прибавлять «сэр». Мы могли теперь есть в столовой сравнительно спокойно. Со временем, когда пришла моя очередь допрашивать первокурсников во время трапез, я задавал вопросы, связанные с авиацией, вместо того чтобы рявкать требования о бездумной зубрежке. Мне было приятнее сделать этот опыт более познавательным для младших кадетов.

Несмотря на всю эту жесткую регламентацию, было ощущение, что старшие кадеты и преподаватели молчаливо попустительствовали несанкционированным проделкам, в которых присутствовал дух инициативы. Традиция требовала, чтобы каждый год первый курс самоутверждался, доказывая свои достоинства путем придумывания какой-либо шутовской выходки, которая могла сравниться с теми номерами, что откалывали предшествующие поколения первокурсников, а то и превзойти их.

Наш курс ухватился за идею придать планетарию, в котором кадеты изучали астрономию, новый внешний облик. Это большое здание с купольным сводом было белым, как эскимосское иглу, но однажды, выждав достаточное время после отбоя, мои однокурсники потихоньку выскользнули в ночную тьму и покрыли его черной пластиковой пленкой, прилепив по центру свода большую цифру «8». Когда вся академия собралась маршировать к завтраку, планетарий был похож на гигантский бильярдный шар-восьмерку. Я не участвовал в этой проделке, но в тот день ощутил заряд бодрости. Такие вещи определенно помогали поддерживать наш моральный дух.

Летом перед вторым курсом все мы прошли тренинг на выживание. Каждого из нас забрасывали в лес на четверо суток без еды и воды. Это называлось SERE-тренинг, аббревиатура слов «выживание, уклонение, сопротивление и побег». Целью тренинга было привить нам навыки выживания, научить избегать попадания в плен на войне и правильно вести себя в случае пленения.

Старшекурсники одевались как солдаты коммунистов и направлялись нас выслеживать. Театральность этого действа несколько зашкаливала, но все равно оно ощущалось как дело серьезное. В те дни мне пришлось трудно, временами делалось дурно от недосыпа и отсутствия пищи. Впрочем, мне повезло больше, чем некоторым моим однокурсникам, поскольку я сумел пробраться в лагерь старшекурсников незамеченным и украсть булку и банку джема. Остальные все эти дни проходили голодными.

К началу второго курса я понял, насколько все эти переживания помогли мне возмужать. В первые шесть месяцев учебы в академии я очень тосковал по дому. Но потом, когда вернулся домой в отпуск, моя ностальгия прекратилась. Подумать только, мне еще не исполнилось и двадцати, а я уже встречался с людьми со всех концов света. Я справлялся с трудностями, к преодолению которых не считал себя способным. Я словно в одночасье превратился в мужчину, и мой родной городок казался мне намного меньше, чем я его помнил.