Город не принимает - Пицык Катя. Страница 24

– Давай эту почикаем, а малую – оставим.

Первый ответил:

– Да на хуя геморроиться с лярвой, бог все видит, крысу помажет, я руки пачкать не хочу.

– Может, на хор ее поставить?

– Ага! – возразил Первый со всей доступной ему степенью иронии. – И на конец себе наварить?

Они довольно захихикали. Ехидно, как пятиклассники, ощупью совершающие первые корявые шаги в утверждении собственного превосходства над недолюдьми.

– Короче, трогать вас не буду, – сказал Первый, придав своему голосу немного дикторского официоза. Он презентовал финал:

– Провода перерезаны. Все ключи у нас. Дверь закрываем с той стороны. Сдохнете и так через три дня, в говне.

Застегнув сумку, они вышли несолоно хлебавши, не подозревая еще, что уносят с собою двух «Оскаров», оставленных с вечера в магнитофоне. Хлопнула дверь. Ключ повернули три раза. Мы остались одни. На меня моментально снизошло высочайшее вдохновение – какой-то разворот внутренних крыл, напоенных соком свежей силы.

– Уля! Не волнуйся, сейчас… все будет.

С уверенностью физически всемогущего человека я начала отводить запястья друг от друга. Странно, но лента поддавалась! Скотч растягивался. В конце концов я вывернула руки из обмотки. Сорвала с головы кокон, допрыгала до дивана и сняла с глаз Ули повязку.

– Ты цела?

– Да, – ответила она. И в этом «да» я услышала все, включая просьбу о прощении, благодарение Богу и надежду на то, что сила, позволяющая верить в будущее, не убыла сегодняшним числом ни на микрон.

Я привстала, намереваясь отпрыгать в кухню за ножом, но Королева протянула ко мне связанные руки и удержала за юбку.

– Таня, я хочу, чтобы ты услышала меня и приняла то, что я скажу тебе сейчас, максимально близко к сердцу.

– Ну, так это… я хочу за ножом, чтобы разрезать скотч, я сейчас, минуту…

– Нет. Постой. Сядь, успеется разрезать. Ты должна услышать это сейчас, немедленно, это важно, – она тяжело дышала, будто только что финишировала на стометровке. – Они не собирались нас убивать. Запомни это на всю жизнь. Они могли бы нас убить в случае экстренной необходимости. Но в принципе – не собирались. Это люди моего мужа. Он послал их не убивать, а наказать, поиздеваться.

– Почему они так дурацки разговаривают? Неестественно как-то…

Я рассмеялась.

– Потому что они умственно неполноценны. Это ограниченные, жестокие, зависимые существа. Они делают то, что им говорят. И говорят то, чему научились в стае. Они не умеют складывать слова в произвольном порядке. Они даже не знают, что у них есть такая возможность. Они не знают, что язык дан им для выражения собственных мыслей и желаний. Они думают, что язык существует в виде готовых связок, а жизнь – в виде готовых ситуаций, обязывающих к произнесению строго определенных фраз. Это ходячие мертвецы.

Она посмотрела мне в глаза:

– Я все сказала. Можешь прыгать за ножом.

– Ага.

– Боже мой, как нам выйти теперь отсюда?

– Есть ключ! – сказала я бодро, подивившись собственной нахлынувшей веселости.

Часам к пяти мы с Юрой управились с погромом.

– Напрасно вы затеваетесь с платьями, – сказала Ульяна вяло. – Я не буду их надевать, ни под каким предлогом, ни после какой химчистки. Можете вынести их на помойку.

Весь день она провела на диване – по обыкновению (относящемуся к тяжелым жизненным ситуациям) лежала на животе, в позе Федры, рукой помогая лобной кости препятствовать разрушительной силе мысли. Слесарь врезал новый замок. Юра домывал полы. Я протирала книги, разглаживала мятые страницы. Чайник кипел. Четыре мешка ошметков уже отлеживали свое в мусорном баке.

– Может, попьешь с нами чаю? – спросила я. – Юра привез зефир.

– Нет, благодарю, – она даже не обернулась.

В шесть приехала Зубарева. Та самая Лилька.

Старшая в смене. Квартира наполнилась запахом глубоких духов. Трением шелка. Хрустом дорогого сукна. Скольжением тяжелого жемчуга по глянцу блузки. Зубарева повесила пиджак на спинку стула. И, вымыв руки, долго вытиралась. Все перехватывая и перехватывая уже давно сухими пальцами полотенце, она смотрела на Ульяну, вышедшую к столу в ночной рубашке. Ссадина на скуле растягивалась аж до уха. Щека чуть вспухла, несмотря на лед, который мы с Юрой скололи со стен морозилки. Не зная, с чего начать, Лилька достала из маленькой твердой сумочки золотую зажигалку. Я разливала чай по оставшимся целыми чашкам. За распахнутым окном занимался вечер. Запах цветения и асфальта. Салатовая пена на деревьях перецветала в мятный. Я слышала Баха. Хоральная прелюдия будто бы доносилась из глубины земли. Но земля при этом вращалась внутри меня. Поэтому, кроме меня, музыку никто не слышал. Петербуржцы покидали универсам и наторенными тропами возвращались домой, к обиходу. Меня занимали Лилины губы. Они сочились росой. Налитые, как дольки мандарина, аккуратно очищенные от пленок, только розовые, они были не покрыты помадой, а мироточили ею. Тонкая сигарета, взятая в их лоно, готова была растаять. Зубарева прикурила. Откинутый колпачок зажигалки элегантно щелкнул в тишине. И в этот же момент Ульяна, до сих пор рассматривавшая пол, отчетливо произнесла:

– Он украдет детей.

Ее воспаленные глаза вмиг обильно налились слезами.

– Лиличка, что же делать? – прошептала она как-то странно, с взвизгом, будто ее внезапно прорезала боль в животе. Сгорбившись, она скомкала руками подол.

Зубарева тут же прижала к пепельнице бычок и знаком показала нам с Юрой уйти. Мы поспешно встали. Дверь захлопнулась. И сразу за тем в кухне раздался нечеловеческий адский крик. Ульяна металась в замкнутом пространстве, как дикая птица. Добивала остатки посуды. Колотила в застекление двери.

– Пусти! Пусти меня!!!

Я уткнулась в колени и закрыла уши руками. Но эти вопли пронизали не то что ладони – стены. Дом раскалывался. Мне представлялось разъятие материи. Проходя через препятствия, звуковая волна разобщала молекулы. Даже через подушку, которой я накрыла голову, было слышно, как Ульяна кричала, захлебываясь слезами и слюной.

– Почему?! Как я могла так поступить с собой?! Как я могла выйти за него замуж?! Как я могла так поступить с собой?! Мой бедный папа, мой бедный папа, Лиличка, мой папа! Он все видел, он видел оттуда, он видел, как я совершила над собой надругательство, он видел, как я выбрала именно этого мужчину, господи, какой позор, какой позор, какую боль он испытал, увидев, что я сделала с его любимой дочерью, господи…

Наверное, истерика продолжалась не более пяти минут. Но мне казалось, что я сижу под подушкой час. Сижу под дверью стоматологического кабинета и слушаю, как за стеной человека сверлят живьем с головы до ног. Когда же сумятица на кухне наконец прекратилась, Зубарева выглянула к нам. Блузка ее была надорвана, прическа растерзана. Бусы запрокинуты за спину. Она протянула Юре свой кожаный надушенный сбитый бумажник и отослала нас за водкой.

На следующий день Ульяна уехала в Старую Руссу. Зубарева нашла для нее квартиру в центре. Улица Марата. Ворота во двор на кодовом замке. Консьержка. Цветы в парадной. Две просторные комнаты. Кровать для няни. Газовая колонка. Ванная с окном. Мы с Юрой упаковали коробки за пару дней. К приезду семейства поставили в вазу большой букет сирени. В университете я появилась только спустя неделю после вторжения. И сразу же столкнулась с Истриным в полупустой столовой. По неловкости мы сели за один стол. Адриан Григорьевич смотрел на меня мрачно. Я портила аппетит.

– Вас не было на прошлом занятии.

– Угу, – ответила я с набитым ртом, прихлебывая сладкий чай. – Я плохо себя чувствовала, очень.

– Вы принимаете наркотики? – спросил он.

– Нет. Никогда не принимала. Я против наркотиков.

– Просто… В вас есть что-то… Почему вы всегда себя так ведете? – спросил он неожиданно простым, человеческим голосом, не сценическим, без подачи и широты, спросил, разламывая черный хлеб.

Я не знала, что отвечать. Мне хотелось побольнее уязвить его. Отомстить ему за гордыню, самоуверенность, самовлюбленность. За неуважение к юным, в особенности – к женщинам. Случай выпал более чем подходящий. Кто знал, доведется ли когда-нибудь еще оказаться в частной беседе? По наитию я прицелилась в самое воспаленное место.