Мир всем - Богданова Ирина. Страница 38

Домна облизала пересохшие губы:

— Мы знали, что наши наступают. Хозяева стали злее, суетились, нервничали. Да и немецкий мы за два года научились хорошо понимать. Потом, когда канонада стала слышна ближе, нас отправили в замок упаковать посуду и ценности. Три дня мы работали не разгибаясь. Хозяева успели отправить всего два грузовика, но вот пришли отступающие фрицы и сказали, что русские совсем рядом. Нам бы разбежаться и спрятаться, но хозяин расхаживал по замку с пистолетом и чуть что грозился пристрелить. Вечером хозяйка послала нас якобы вытащить вещи из подвала, а когда мы туда спустились, закрыла дверь. — Она отхлебнула чаю. — Какой сегодня день?

— Суббота, — хором ответило несколько голосов.

— Суббота, — нараспев повторила Домна. — Значит, мы просидели в подвале на холоде, без еды и воды больше трёх дней.

Мои мысли застопорились вместе с коротким паровозным гудком.

— Колпино! Приехали! — громко произнесла закутанная в платки пассажирка с двумя кошёлками в руках. Очнувшись от воспоминаний, я вскочила, едва не уронив с коленей тюк на грязный пол. Надела вещевой мешок, закинула тюк на плечо и вышла в тамбур, навстречу новому повороту в судьбе.

Сменщица Коробченко очень подробно описала мне маршрут, поэтому я шла довольно уверенно, если не считать зимних сумерек, которые уже начали затушёвывать город мягкими серыми штрихами. Тяжёлый рюкзак и узел на плече заставляли меня больше смотреть под ноги, чем по сторонам, но всё же я разглядела вывеску «Магазин № 26» на руинах кирпичного здания, углом выходившего на улицу Труда, и прочную кладку невысоких купеческих домов, сумевших выстоять под бомбами.

Колпино лежало вплотную к линии обороны, поэтому фашисты обстреливали город остервенело, пытаясь стереть его с лица земли. Роман Романович предупредил, что обстановка тяжёлая. Вскоре дорога вывела меня к реке с пологими берегами. Засыпанная снегом корка льда в отдалении переливалась густо-синим цветом василькового поля. Студёный ветер неистово раскачивал ветки деревьев в городском парке и задувал под полы шинели.

Районный отдел народного образования располагался около заводоуправления Ижорских заводов в небольшом флигеле с парой окошек, в которых горел свет. Мысленно я возблагодарила судьбу, что успела к инспектору до окончания рабочего дня.

— Я удивилась, что вы переводитесь к нам из Ленинграда, — сказала инспектор, когда я протянула свои документы. — Если бы не прекрасная характеристика Романа Романовича, то я бы спросила вас о причине. — Она спустила очки на нос и посмотрела на меня поверх стёкол.

— Семейные обстоятельства, — ответила я туманно и запнулась, не зная, то ли придумать что-нибудь веское, то ли промолчать.

Инспектор кивнула:

— Будем считать, я вам поверила, тем более что с кадрами у нас не очень густо. И имейте в виду, что из целого города к концу войны у нас осталось чуть больше трёхсот домов. Представляете?

— Представляю, я была на фронте.

— Ну что ж, значит, трудностями вас не испугаешь. Люди у нас пока живут в землянках, в подвалах, даже в пустых цехах. Но вам повезло — учительница Коробченко жила в бараке, значит, вы займёте её место. — Инспектор потёрла виски, словно у неё болела голова. — Хотя население сейчас всего около девяти тысяч, детей много и школ не хватает. Не построили ещё. Ваша школа маленькая, тесная, учёба идёт в две смены. Скажу прямо, у нас была учительница, которая не выдержала трудностей и сбежала — Инспектор в упор посмотрела на меня умными проницательными глазами, словно проверяя металл на прочность.

— Я не сбегу.

— Хочу вам верить. — Встав со своего места, инспектор протянула мне руку. — Добро пожаловать в наши ряды.

Итак, я ухитрилась поменять свою прекрасную светлую комнату на Васильевском острове на барак.

«Такое может быть только с вами, уважаемая Антонина Сергеевна», — сказала я сама себе, когда подошла к длинному серому дому с вереницей окон.

Мой опыт знакомства с бараками ограничивался казармой в учебной части и аккуратными бетонными зданиями концентрационного лагеря, освобождённого нашими войсками. Вдоль лагерных дорожек стояли фонари в виде буквы «Г», похожие на виселицы, в дальнем конце лагеря вздымались вверх широкие трубы крематория. Я поёжилась. И придёт же в голову подобное сравнение. Война сидела у меня за плечами, как вещевой мешок, и давила на плечи своей тяжестью. Но если мешок я могу скинуть, то война намертво вгрызлась в каждую клеточку тела, и даже через несколько поколений наши дети и внуки всё равно будут жить нашей памятью, плакать над павшими и вставать при звуках военных песен.

Прежде мне не доводилось жить в бараке. Я осмотрела ряд заиндевелых окон в стене с единственной дверью посередине и деревянные мостки в одну доску к убогой будке туалета. Внутри барака оказался длинный общий коридор и пятнадцать комнат примерно по двенадцать метров, без всяких удобств. В каждой комнате небольшая печка-буржуйка с трубой, отведённой в общий дымоход. Коридор заканчивался общей кухней, где вплотную друг к другу стояли столики с керосинками и примусами. На двух примусах закипали чайники. Толстая женщина в мужских ватных брюках и телогрейке без рукавов наливала воду из ведра в кастрюлю.

Я поздоровалась. Она склонила голову набок и невнятно прошепелявила, как обычно говорят беззубые:

— Новая соседка? Вместо Коробченко?

— Да. Буду работать в школе.

— Ну-ну.

Женщина отвернулась и снова погрузила ковшик в ведро, полностью забыв о моём существовании.

На каждой двери красовался размашистый номер мелом. Мне нужен восьмой номер — счастливое число, мой день рождения. Ключ от навесного замка лежал у меня в кармане, но сам замок отсутствовал. Ну что ж, когда хозяева выехали, то ценное увезли с собой. Я потянула за ручку двери, и она открылась с натужно-протяжным скрипом оборванной струны.

«Дверь в новую жизнь», — промелькнуло у меня в голове и потухло от густого запаха перекисшей капусты, заполонившей всю комнатёнку.

Нащупав на стене выключатель, я зажгла свет, опустила на пол тюк с барахлом и скинула с плеч вещевой мешок. Беглый взгляд зацепил деревянный топчан, придвинутый вплотную к окну, крошечную тумбочку, грубо покрашенную голубой масляной краской, и растрёпанную женщину в байковом халате, которая сидела на другом топчане, ближе к двери, и усиленно моргала от внезапно вспыхнувшего света.

Я так намоталась за день, что у меня не осталось сил выяснять, как она оказалась в моей комнате. Утром разберусь.

Матрац оказался мешком из домотканой ряднины, набитый сенной трухой. Я порадовалась, что прихватила свою подушку и одеяло, иначе пришлось бы совсем туго.

«Надеюсь, что здесь нет клопов и вшей», — мысленно ободрила я себя и рухнула как подкошенная.

Проснулась я от ощущения, что в полку, то есть в бараке объявили тревогу и дали пять минут на сборы. До слуха доносились крики, беготня, хлопали двери, ревели дети, из коридора тянуло запахом горящего фитиля от керосинок.

— Васька, балбес, опять в туалете засел. Быстро выходи! — выводил на улице высокий женский голос.

В нашей комнате стояла холодина, но горела керосиновая лампочка на тумбочке у двери. Я взглянула на часы. Половина шестого утра.

Женщина, что спала в моей комнате, уже стояла одетая. Я спустила ноги с кровати, благо спала не раздеваясь, и посмотрела на неё:

— Вы кто?

Неровный свет керосиновой лампы освещал одну её щёку и чётко прорисовывал дугу брови. Старая она или молодая, я не могла разобрать. Женщина повернулась.

— Я твоя соседка по комнате, — она усмехнулась, — можно сказать, такой же, как ты угловой жилец. Меня зовут Лена.

— Тоня. Антонина Сергеевна.

— Ну, Сергеевну ты для своих учеников оставь. Ты ведь приехала на смену Коробченко, так?

— Да, — я кивнула.

— Она что, тебе не сказала, что жила в комнате не одна?

Совершенно ошарашенная, я помотала головой:

— Нет. Не сказала.