Мир всем - Богданова Ирина. Страница 36

И я тоже заплакала. Слёзы скатывались по щекам и набухали под веками. Я хлюпала носом, вытирала их подолом юбки, а они всё текли и текли.

— Знаешь, я редко плачу. И сейчас не буду, но спасибо тебе за эти слёзы.

Она погладила меня по плечу:

— Я пойду, а то мама заругает. А утром приду рано, до работы, чтобы помочь тебе собрать вещи.

Как ни странно, но ночью я спала богатырским сном и проснулась около пяти утра от трёх коротких звонков в квартиру, сколько было положено звонить мне.

За полгода мирной жизни я успела обрасти вещами, и в один вещмешок они уже не вмещались.

Самую большую трудность представлял матрас. Ползая на коленках, мы с Раей скрутили его в тугой валик и перевязали верёвками. Единственное платье и нижнее бельё я положила в кошёлку. Комплект постельного белья, тоже единственный, завязали в тюк из куска холстины, припасённой нашить наволочек.

— Ну вот и всё, — я обвела рукой пространство комнаты, — остались мелочи и одеяло.

Одеяло я возьму сейчас, а за остальным приеду ещё раз. Всё равно сама не дотащу.

— Вечером я приду с работы и помогу. — Рая посмотрела в шкаф с раскрытыми дверцами и взвизгнула: — Тоня, ты забыла туфли! Я и не знала, что у тебя есть лакированные. — Она вытащила из ящика пару туфель и полюбовалась: — Красота какая! Совсем новые!

— Ах эти, — я пожала плечами, — они на картонной подошве.

— Как это?

Перевернув туфли, Рая недоуменно провела пальцем по глянцевой поверхности:

— Действительно картонная. Зачем ты такие купила?

— Обманули жулики в Польше. — Я вспомнила, как сидела в теплушке, свесив ноги, и смотрела на перрон, где гудела пёстрая толпа продавцов и пассажиров. — Когда возвращалась с фронта, к поезду всегда стекались местные. Кто торговал варёной картошкой, кто яблоками, кто мануфактурой. Обмануть там проще некуда — пассажир ведь не спрыгнет с поезда, чтоб догнать вора. Наша комендатура, конечно, борется с преступностью, но им хватает недобитых нацистов и всяких лесных братьев, чтоб обращать внимание на мелочёвку. Сама понимаешь, время трудное, всякая пена повылезала. Ну да ничего, дойдут и до них руки!

— Так ты что, туфли здесь оставишь? — Глаза Раи округлились от удивления.

— Да. Не хочу тащить с собой лишнее. Хочешь, возьми себе.

— Правда? Ты не пожалеешь? — Рая подышала на лакированный носок туфли и благоговейно протёрла рукавом. — Красота какая!

— Не пожалею, бери, не сомневайся, — заверила я её, — но как же ты их станешь носить?

Рая закатила глаза к потолку:

— А никак — надену, полюбуюсь и снова спрячу. — Прижав к груди туфли, Рая прошла важно по комнате и остановилась напротив меня. — Тоня, скажи честно, а тебе не страшно ехать в это самое Колпино? Оно же где-то на краю света.

— Ну, так уж и на краю! Когда меня призвали в армию, около Колпино как раз проходила линия обороны. Знаю, бомбили их сильно. Поговаривали, что наш полк туда перебросят, но потом приняли другое решение и мы поехали на запад.

Рая посмотрела на часы и всполошилась:

— Ой, мне же на работу бежать! Тонечка, если я тебя вечером не застану, то ты мне напиши! Обязательно напиши! Я к тебе ездить буду! Не забывай меня, Тоня. Очень прошу.

Её испуг выглядел так потешно, что я засмеялась:

— Рая, я же не на Северный полюс собираюсь, а всего-навсего в другой район Ленинграда. Ещё сто раз увидимся.

Самый большой фурор мой отъезд произвёл среди соседей. Да я и сама не предполагала, что успела к ним привязаться. Поэтому едва не разревелась, когда Олег Игнатьевич, прижав руку к сердцу, растерянно спросил:

— Антонина Сергеевна, как же так? У меня ещё кофе остался, а вы нас бросаете.

Я специально подкараулила момент, когда все соседи собрались в кухне. Не хватало лишь мужа Лили и детей, которые, по Машиному выражению, дрыхли без задних ног.

— А вместо тебя кто заселится? — по- деловому подошла к вопросу практичная Галя. — Может, ты нам пьянчугу какого-нибудь подсуропишь или того хуже?

Я её успокоила:

— Приедет учительница. Мы с ней меняемся местами.

— Всё равно! — не унималась Галя. — Мы уже к тебе привыкли. Ты мужиков не водишь и не куришь. Вон в пятую квартиру вселили шалаву, так она самокрутку из зубов не выпускает, весь дом прокурила, аж трофейный тюль на окнах пожелтел. А недавно в чужое помойное ведро свой мусор выбросила. Представляете?!

— Тоня, тебя мои мальчишки слушались! — вступила в разговор Маша. — Даже Энка уважал! — Она закусила губу и взмахнула рукой. — А знаешь что! Была не была! Возьми себе Пионера, вдруг там у тебя крысы будут. — Она поочерёдно посмотрела на Галю, Олега Игнатьевича и Лялю, которая разжигала огонь в примусе. — Что думаете, товарищи, отдадим Тоне кота? На время, конечно, вроде как в аренду.

Дружно повернувшись в одном направлении, мои соседи уставились на Пионера. Сидя на шкафу, он зыркнул в ответ единственным глазом и презрительно отвернулся, словно бы не его судьба решалась.

— Нет, дорогие, Пионера я не возьму, — я вздохнула, — мне сначала надо нужный адрес разыскать и документы оформить. Тут не до кота.

— Звонят, слышите? — сказала Лиля Алексеева. — Не дай бог снова участковый, — она понизили голос, — а то ведь мы нашего Пиончика постоянно неправильно называем.

Но пришёл не участковый. В прихожую ввалилась высоченная женщина с гренадёрской осанкой и подозрительным взглядом глубоко посаженных серых глаз. В руках она держала большой чемодан, перевязанный верёвкой, а из-за её спины высовывалась девочка лет семи-восьми.

Напряжённо поворачивая голову, женщина осмотрела всех соседей и обратилась к Маше:

— Здравствуйте, я Коробченко. Мы с вами меняемся местами.

— Я ни с кем не меняюсь! — рявкнула Маша. — Мне и на своём месте не дует.

— Как же так? Мне Роман Романович дал ваш адрес.

Я выступила вперёд:

— Маша, не пугай человека. Это ко мне.

— Да меня не испугаешь, — низком голосом прогудела женщина. — Я стреляный воробей.

— Только воробьёв нам не хватало, — обморочно проскулила за моей спиной Лиля Алексеева.

Чтобы разрядить обстановку, я распахнула дверь в свою комнату и пригласила приезжих:

— Проходите, располагайтесь. Нам с вами есть что обсудить.

Из Ленинграда в Колпино несколько раз в день ходили пригородные поезда с Московского вокзала.

— Берегите карманы, девушка, — сурово предупредила кассирша, протягивая билет. — Карманников развелось, что вшей без бани, да и за вещичками приглядывайте — не зевайте.

От вида вокзальной суеты мне захотелось построить пассажиров в несколько колонн и пускать на перрон по взмаху регулировщика, чтоб без толчеи, шума, гама и беспорядочных метаний в поисках нужного поезда.

С утра сильно подморозило, и расчищенный асфальт упрямо скользил, несмотря на разбросанный под ногами песок.

В вагоне я опустилась на деревянное сиденье, разом окунувшись в волну блаженного тепла от угольной печурки у входной двери. Спину припекало, по ногам дуло. Я пожалела, что, привыкнув к портянкам, так и не удосужилась связать себе шерстяные носки. Правда, носки в сапогах сбиваются, а правильно намотанные портянки сидят как приклеенные.

Заиндевелые окна тускло пропускали свет в салон, заполненный едва ли наполовину по причине полудня. Утром народ едет из пригородов в город и вечером возвращается, а днём раскатывают те, кто в отгулах, или такие же безработные, как я. Туго набитый вещмешок пришлось задвинуть под сиденье. На колени я поставила огромный тюк с бельём и одеялом, закрывший мне обзор до самого носа. В глубине тюка, завёрнутая в простыню, лежала немецкая пастушка, которая делила со мной юдоль скитаний, если выразиться высокопарно.

К счастью, тащить матрас не довелось, потому что Коробченко заверила меня, что свою кровать и матрац она оставила на прежнем месте. Ещё, по её словам, мне доставался в наследство столик и великолепная тумбочка с выдвижным ящиком.